Кремль. У
Шрифт:
Е. Чаев понимал, что о ценном Евангелии говорится лишь для того, чтобы связать их обоих неким денежным интересом, и Е. Чаев, собрав остатки злости и силы, резко сказал:
— Я человек бедный, я занял сейчас рубль и буду жить на тот рубль неделю или год, но торговать собой не позволю.
И. П. Лопта взглянул на него озлобленно, но тотчас же смиренно и вежливо поклонился, встал и, извинившись за беспокойство, ушел. Е. Чаев растерялся. А. Щеглиха смотрела на него сурово, он попросил двести грамм колбасы. Он испуганно сдирал шкуру с колбасы. Ему вспомнилась кремлевская стена, трава среди бойниц, примятая телом Мустафы. Над бойницами редкие облака, и сами бойницы похожи на шестерни. И Мустафа ему с этого дня
Тов[арищу] Старосило душно сидеть в канцелярии! Он шел по городу и мысленно расставлял патрули. Красноармейцы окликали его, и он отвечал звонким паролем… Но пустынна улица, нет красноармейцев, нет пулеметов, батарей, один только Е. Чаев почтительно снимает перед ним фуражку в окне, один только Е. Чаев, должно быть, знает многие подвиги тов[арища] Старосило, его рейсы по Кубани и Дону, его битвы с бандитами и даже белогвардейскую легенду о том, что сподвижники его, когда тов[арищ] Старосило поймал неуловимого пять лет бандита Дунду, выварили череп Дунды в котле и, осеребрив его в пепельницу, поднесли тов[арищу] Старосило.
Вот какие легенды распространяли эмигранты и бандиты про тов[арища] Старосило, а теперь… Тов [арищ] Старосило смотрел на плоты. Агитпропаганда среди плотовщиков плохо налажена: клуб где-то высоко в городе; церковники имеют здесь большое влияние. Кто слушает тов[арища] Старосило и кто исполняет его приказания? Чинуши, отписчики, склочники! Он шел проверять пост у железного моста. По ту сторону Волги копошились поляки, и отлично ж расставил тов[арищ] Старосило свои части, отлично будет разметана белопольская сволочь!..
У парохода стоял хромой капитан Б. Тизенгаузен. Капитан опять начнет жаловаться на бюрократизм. Но, к счастью, капитан Тизенгаузен не заметил тов[арища] Старосило, подле капитана пыталась тихо смеяться Даша Селестенникова, сестра Луки Селестенникова, инженера, хлопковода, плотовщика и охотника по неизвестной дичи. Шесть лет, каждую пасхальную субботу, направляется капитан Тизенгаузен в Кремль и делает предложение Даше Селестенниковой.
На столе стоят наливки и середняковствуют куличи. Благоразумная девушка размышляет, седой и дикий Лука ухмыляется. Капитан Тизенгаузен, размышляет девушка, получает двадцать пять рублей в месяц на законсервированном пароходе, к тому же обещают еще снизить и убавляют команду, которой и без того осталось двое. В ночь на субботу Даша обходит весь Кремль и спрашивает у всех солидных людей — выходить ей или не выходить, и в субботу, долго и задумчиво смотря на капитана, отвечает: «Нет», и капитан Б. Тизенгаузен, вспоминая прекрасный Гамбург, — идет обратно, тяжело грохоча железной своей ногой. Он не видал Кремля вблизи, так как постоянно смотрит себе под ноги, ибо его железная ступня легко может застрять среди колеблющихся и грязных досок тротуара. Даша Селестенникова пришла к пароходу с Милитиной Ивановной Зюсьмильх, вдовой немца-фактора из бывшей Монастырской типографии. Она пришивает капитана Б. Тизенгаузена: «Капитан, читая немецкие газеты, не слышали ли вы о Людвиге-Иване Зюсьмильхе, не вернулся ли он и не прославился ли в Германии?» И капитан Б. Тизенгаузен неизменно, как уже много лет, отвечает ей, что среди известных ему по газетам вождей Германии имя Людвига Зюсьмильха еще не упоминается.
Милитина Ивановна сказала, что в Кремле нет ничего нового, ждали экскурсию из Мануфактур, думали, придут ткачи, а явилось пятнадцать человек мальчишек, да и те, как видно, больше из-за Агафьи, — Милитина Ивановна, взяв под руку приемыша своего Егорку Дону, в длинном своем платье, обшитом стеклярусом, и с талией у самых подмышек, идет в гору.
Тов[арищ] Старосило всматривается в пароход и думает: «Почему
Е. Чаев к вечеру раскаивался горько. Ударили к вечерне. Томиться не было сил. Он решил найти в соборе И. П. Лопту и униженно извиниться перед ним. На паперти, устланной чугунными плитами, корчился Афанас-Царевич, утирая заплаканное лицо рогожей. Собор был полон. Е. Чаев увидел Агафью. Она, скромно потупив глаза, стояла у входа. Афанас-Царевич, заглядывая в собор, кланялся ей. Все входящие осматривали ее величественную нежность, похожую на акафисты. А. Щеголиха продавала свечи, ее две помощницы по чайной, недавно раскаявшиеся и вернувшиеся из сектантства в несокрушимое православие, ходили с кружками. Старшая из помощниц, Шурка Масленникова, держала кружку с надписью: «На печатание Библии». Шурка старалась скрыть свой неимоверно разросшийся зад и подозрительно отцветшее лицо. В кружку опускали многие. Опустил и Е. Дону, воспитанник Милитины Ивановны, озорник, хулиган, но пришедший в собор, как понял Е. Чаев из разговоров, по одному слову Агафьи. И весь собор смотрел на него с умилением.
Е. Дону, положив деньги, вышел покурить. Переваливающейся походкой, по-фабричному, он спускался по чугунным плитам паперти. Профессор З. Ф. Черепахин с синей папкой под мышкой возвращался из уисполкома. Е. Дону быстро свернул к профессору, поравнялся и — локтем вышиб у него папку. Профессор взглянул растерянно.
— Подними! — визгливо крикнул Е. Дону, сунув руку в карман.
Профессор поднял папку, и Егорка сказал, стукнув финкой по папке:
— Я тебе, старая крыса, нутро вычищу, ты у меня вздумаешь еще нас в музей сдавать, я тебе укажу доклады!!.
Профессор зашептал что-то неразборчивое. Егорка все той же переваливающейся походкой пошел через площадь.
Е. Чаев решил немедленно разыскать И. П. Лопту. Калитка в его сад была открыта. Е. Чаев с сожалением посмотрел на Кремлевскую стену, вспоминая дурацкую утреннюю свою шутку. И. П. Лопта не любил собак, двор оттого показался Е. Чаеву еще более обширным и пустынным. Он прошел в прихожую. Он откашлялся. Чаева охватило беспокойство, он шагнул в горницу, служившую, видимо, столовой. Молчание встретило его. Через горницу, медленно, не глядя на него, прошла серая кошка. В окно он увидел крышу и звонницу собора. Звонарь ходил среди огромных колоколов, похожих на ели, птицы носились среди веревок. Е. Чаев попробовал окликнуть, ему не ответили.
На синей, тщательно выглаженной, так что видны были горбатые складки, скатерти лежало Евангелие, должно быть, то, о котором говорил ему И. П. Лопта. Оно толсто и серебряно, тускло перекликаются в нем многие столетия и дешевенькая зелененькая закладочка в нем. Е. Чаев взял евангелие в руки. Да, можно понять жадность И. П. Лопты, не пожелавшего отдать книгу общине. Рядом лежали — «Известия». Чаев ухмыльнулся и положил книгу на газету. Он обошел весь пустой дом, вышел на крыльцо, покурил, курицу подразнил: «Тох-тох» — и быстро вернулся в дом.
Он не спеша, прислушиваясь, завернул евангелие в газету, взял его под мышку и, сразу же вспомнив профессора и жест Егорки Дону, выпустил книгу. Книга упала. Он не желал быть вором, но ему хотелось досадить, поймать и обмануть обманывавших его — мысли менялись в нем часто. Он понимал, что люди, которых он хочет обмануть, имеют такое же право, как и он, на иные желания и иную веру, чем у него, — и все же их вера раздражала его! Он схватил книгу, он уже не имел силы развернуть ее, — если бы он ее развернул, он оставил бы ее. Он шагнул в сени. Он одеревенел, тот страх, который владел им, когда медведь нес его по валам, опять смял его сердце. Мимо него, босиком, держа ботинки в руках, прошла Агафья.