Кремль. У
Шрифт:
— Ты подумал, я к тебе с симпатиями пришла, мне, мол, моего кобеля мало. У нас, миленький мой, и без того тешут языками поселком — кто с чьей женой живет, кто у кого отбил, и мне такой славы захотелось?
Она подумала немного и сказала, все о своем:
— Я вот с ткачихами некоторыми на днях в жилищную секцию вольюсь и тебе советую. Ты вот ходишь, жалуешься, что клуб сырой, гнилой и на болоте, а он, верно, на болоте, — пока я еще не влилась, так вы и стройте, начинайте, явочным порядком. Сколько вам на ремонт отпущено?
— Двадцать пять тысяч, — униженно ответил Вавилов.
— Закатите фундамент, а там дальше вас или под суд отдадут или велят достроить, ассигнуют, как дали достроить в Иваново-Вознесенске
Вавилов вспомнил, о каком полотенце она говорит. Он понимал, что надо с ней поговорить ласково и тихо, по-человечески, он даже привстал, она подняла на него глаза. Он сказал:
— Кобыла, дура.
Она положила узелок на окно и ушла. И все это оттого, что он стосковался по женщине, и оттого, что он постоянно думает, что возникающие у него желания и тяги одновременно возникают и у других с такой же силой. Стараясь удалиться от огорчавших его мыслей, он вспомнил, что с вечерним пароходом придет рояль и мотоцикл, высланный, после настоятельных просьб, в кружок автомобилистов при клубе. Стариков он рассчитывал привлечь в клуб организацией кружка рыболовов и охотников, без Лясных тут не обойтись; Лясных отлично знал и воду и рыбу, но Лясных пьянствовал у Гуся. Да и рояль получили благодаря С. П. Мезенцеву, который составил обширную бумагу и, как он говорил, «мог льстиво плавать среди оборотов». Бумагу украсили многие подписи рабочих…
Вавилов ехал Кремлем, по спуску к Волге. И. П. Лопта вел купать и поить отличного коня. И. П. Лопта пленил своего коня гордостью, конь ластился к нему. На уничтожение Вавилова в соборе Петра Митрополита, — как и триста лет назад, — бухнул колокол! За ним дискантами кинулись все тридцать приходов ужгинского Кремля. Они заглушили крик подходившего парохода. Когда Е. Чаев подошел к нему за спичкой и кинул сострадательный свой намек, Вавилов был уже удивлен той мыслью, которая окончательно укрепилась в нем в последующих пьянствах у Гуся и которая послала его к пруду, возле которого стояла расщепленная береза, похожая на вилку.
В типографии справляли печатание первого листа Библии. Наборщики выпили, выпили и монахи, принятые в рабочие временно, пока не придет санкция из губернии. И. П. Лопта, сын его Гурий стояли у печатной машины. Николай исправлял последнюю корректуру. Многим хотелось увидеть Агафью, — она обещала быть. Она много сделала в последние дни для дела церкви и дела Библии.
Типография находилась в полуподвале, но и здесь было жарко. Раскрытые стопы бумаг тускло блистали. Пахло скипидаром, валиками, водой. Двери в бумажный склад были распахнуты; там на обрезках бумаги спал полуголый пьяный Лимний. Наборщики, посмеиваясь, скидывали рубахи. Тела их блистали тусклым светом бумаги. Лоскут длинного бархатного платья на секунду застрял в решетке окна. Агафья спускалась по ступенькам, И. П. Лопта протянул ей навстречу пухлый, разрезанный карандашом, только что сфальцованный лист Библии. Она перекрестилась. Шмель влетел в окно и понесся над машинами и бумагой, являя желтое, полосатое, бархатное свое брюшко. Вздыхающим стуком двинулась печатная машина; из-под валиков вылетели сияющие линейки, и затем показалась и исчезла вся тяжелая красота набора. Печатник взял лопаточкой
Николай, мних и наборщик, как подхватил последнюю шпацию из набора на шило и как она взыграла, словно рыба, так он остался, восторженный, плотный, много лет не работавший и чрезвычайно довольный своей работой. Его смущало только голое тело Лимния, развалившегося на бумагах. Агафья улыбнулась Николаю, он выронил шило и прослезился, гляди на набор. «Стосковался», — сказал он. Агафья направилась к заведующему Хлобыстаю-Нетокаевскому, который сидел за складом, в стеклянной загородке. Она взглянула в склад. Голый Лимний насмешил ее, она расхохоталась. Лимний вскочил, тело его напружинилось, — Агафья опустила глаза.
— Смеетесь! — заорал Лимний. — Вам угождают, а вы смеетесь. Тарелка с остатками колбасы валялась на столе. Лимний схватил тарелку:
— Жеребца хочешь? Смотри, какой силой кричит жеребец!
Он разорвал остатки одежды. Посыпались осколки тарелки.
— Выгнать его! — сказала Агафья и повернула к выходу.
Николай восторженно смотрел на ее строгость. Гурий перекрестил Лимния. Тот огляделся изумленно, упал на бумагу и мгновенно заснул. Хлобыстай-Нетокаевский закрыл лицо руками. Позор! Он без ропота донес Агафье колесо, но она не вышла к нему. Он взял монахов-наборщиков по ее просьбе, он печатал Библию, но и тут она не подошла к нему. Он ненавидит бога, и бог преследует его. Хлобыстай-Нетокаевский вскочил, громко спросил через всю перегородку, как местком смотрит на такую похабщину. И местком ответил ему немедленно — уволить. «Уволить», — подписывая свою резолюцию, прочел Хлобыстай-Нетокаевский.
Е. Чаев пришел к типографии мириться с И. П. Лоптой. Он принес евангелие, по-прежнему завернутое в «Известия». За работой он думал о своей шутке, за едой тоже. Евангелие властвовало над ним. Он прислушивался к разговорам о своем медвежьем въезде, — разговоры начали стихать. Он подошел к лестнице, решительно распахнул дверь, — по лестнице навстречу ему шла Агафья. Нежное лицо ее изнывало в злости и в каком-то удовлетворении. Увидев Е. Чаева, она подумала, что если ей суждено иметь мужа, то муж ее должен быть тихим и женственным. Она выхватила евангелие, оттолкнула Чаева, тот прислонился к стене, хотел что-то сказать, протянул руку, — она обратно положила ему евангелие и захлопнула дверь. Он вбежал за ней. Она сказала: «Отстань, монахов позову». Он остановился у окна. С пухлым оттиском первого листа появился на улице И. П. Лопта. Гурий, заложив за спину руки, шагал следом. Гурий сказал:
— Если мыслить символами и предзнаменованиями, отец, то весьма странно ознаменовал господь появление первого листа своего творения.
— Откуда у тебя богохульство, Гурий? Дьявол это ознаменовал, а не господь. Господь накажет Лимния.
— Господь более милостив, чем думаем мы, он не станет наказывать больного и полоумного. О великом бешенстве пола напоминает нам господь случаем с Лимнием. Берегись, человек, уподобляйся камню.
И. П. Лопта направился к окну. Он взял Е. Чаева за лацкан толстовки. Борода у И. П. Лопты похожа на серп, И. П. Лопта, по всей видимости, думал, что Е. Чаев стоит здесь ради Агафьи и ради Агафьи желает мириться с церковью.
— Раздумал я о своем предложении, иконописец! С тысячу верст великой муки и испытаний пройдем своими силами, пройдем, небось, Гурий. Не жди, иконописец, союза.
— Пройдем, отец.
— А конюх общине требуется, и не поступишь ли ты, иконописец, в конюхи?
Е. Чаев понял, что старик чванится, старик рад случаю унизить богомаза. Но твердо Еварест не был уверен в своем предположении, — по-прежнему над ним ныло украденное евангелие. Он сам кинулся в унижение, испытывая томительное и пугающее наслаждение.