Кремль. У
Шрифт:
Он вдруг разозлился на себя и на то, что поддакивает всегда Колпинскому, и он вдруг, даже не зная почему, спросил:
— А как вы думаете, пройдет мой проект, если мы служащих, которые не так отстали, как рабочие, переселим в Кремль на квартиры, предварительно, конечно, произведя там соответствующее обследование?
Колпинский чувствовал здесь какую-то ловушку, так как все время направлял мысли Вавилова на выявление его желаний и боялся, как бы не проболтаться о Зинаиде, в чувствах к которой он видел себя с ним соперником, но он быстро вошел в обычный для него энтузиазм; накидывая
— Вполне возможно, и почему раньше не приходило нам в голову? Груша смотрела с грустью на крест и никак не находила в себе восхищения работой О. Петрова:
— Я знаю почему.
Он посмотрел на нее испуганно. Пицкус носился чрезмерно. Вавилов побывал у Трифона Селестенникова, и так как тот был упорно помешан на том, что необходимо ввести в Кремль машины и вообще его индустриализировать, — он написал по сему даже проект, он сказал Вавилову, что, по его мнению, С. П. Мезенцев продавал пряжу в Кремль — и странный блеск ненависти мелькнул в его глазах, и он сказал:
— Дело едва ли обошлось и помимо моего отца.
Вавилов, изнеможенный припадком мнительности и тем, что не осмелился сказать архитектору того, что он хотел сказать, — вяло прослушал его и согласился идти в Кремль. Затем пришел Лясных и сказал, что мадам Жорж будет новой руководительницей кружка и что он мечтает — и сделает водопровод в клубе. Лясных сделал некоторые удачные открытия в деле расследования кражи пряж; ему, очевидно, по всей его манере разговора, помогала Лиза Овечкина, — и Вавилова это задело за живое. Писать доклад и обследовать Кремль — вот во что, несомненно, втянули бы его, и это было бы победой над его мнительностью, и он уязвил бы Колпинского. Но он не мог писать, он написал только небольшую записку.
Зинаида, получив записку, сочла это как бы за намек. Она слышала уже много о делах Вавилова, она боялась ему верить. Она уже знала, что ему известна ее связь с Колпинским, и чтобы быть беспристрастной, она сама решила войти в комиссию и сама поехала в Кремль. Дела ее улучшались, Литковский не был назначен на ее место; затея с переселением служащих была удачей.
Колесников прекратил ее посещать, она, казалось, была вправе получить наслаждение, она его и получила. Она чувствовала, что еще немного и — она перенесет свою деятельность на детей, но тут встало странное препятствие — Витя Петров, который ей очень нравился, но она смогла отказаться от него, едва только узнала, что Вавилов собирается идти в Кремль. Она не хотела ему мешать — и это было ей неприятно, втайне ей хотелось, может быть, чтобы его все-таки убили.
Она стояла на лестнице — и так думала…
Глава семьдесят седьмая
Товарищ Старосило чувствовал себя плохо; тревожное состояние в Кремле отражалось на нем, хотя он его и презирал. Он решил посоветоваться с профессором З. Ф. Черепахиным. Он послал ему бумагу — «совершенно секретно» и назначил странное место — у бревен возле сруба, который хотел купить покойный Е. Рудавский. Профессор З. Ф. Черепахин, подходя к бревнам, в которые, он видел, нырнула какая-то странная фигура, смеясь, чтобы показать, что видит всех подслушивателей, сказал:
— Надо
Старосило посмотрел на него тусклыми глазами и ответил:
— Что же мне скажут мои товарищи, что я не могу спокойно сидеть на бревнах? — Он сказал: — Вы — профессор, но вот скажите: если я не болен, то почему я выскакивал на каждый крик «караул!» и почему меня религиозные дела не касаются, меня раньше тянуло к Вавилову, но я простил бы его высокомерие, если бы меня призвала партия, но партия меня не зовет. Я боюсь, что в ней слишком много людей успокоившихся и тихих.
Профессор сказал:
— Я уезжаю на несколько дней в Москву. Я ваше состояние понимаю, близость Агафьи и меня тоже тяготит, я поеду, произнесу речь, восхваляющую государственный оптимизм, отдам, так сказать, дань — и возвращусь.
Товарищ Старосило сказал:
— Раньше я боялся беспартийных, а теперь зову и беспартийных. Я одинок.
Он тяжело встал. Профессор сказал ему, зачем же он вызывал его совершенно секретно, можно было б зайти, а то перепугал семью. Товарищ Старосило щелкнул пальцами:
— Экскурсию, понимаешь, хочу, походить по храмам, никогда не был, хотя и ненавижу их с детства. Мне не скучно, потому что скука бывает у сытых людей и признак сытого общества, а я хочу заседать в Мануфактурах, а не в волости, а там выдвигают других, а не меня.
Он пошел. Ему не стало легче, потому что, едва лишь сел рядом с профессором, он почувствовал к нему враждебность. Тотчас же, кривляясь и ломаясь, выскочил из-за бревна С. Гулич и пошел за ним, кривлялся, твердо убежденный, что товарищ Старосило не обернется. А он точно — не обернулся. Жена у него где-то служила, он ей писал письма, похожие на отчеты, убеждая ее поступать так-то, а не иначе. Она ему отвечала такими же письмами.
С. Гулич вернулся и остановился против профессора. Вид у него был гнусный. Он, глядя прямо ему в глаза, сказал:
— Видишь, нашего бога все, даже коммунисты, признают, а ты, сколько хочешь, живи здесь, но не поймешь. И сыном твоим ты хвастаешься, но совершенно зря.
Он широко перекрестился. Профессору стало страшно. Он, в данный момент, именно хотел быть государственным оптимистом, но он собрал последние силы и сказал:
— Видите ли, если вы на меня кинетесь бить, то я с вами не справлюсь — ясно, но сопротивляться я вам буду, и, кроме того, — он приходил в ярость и поднял указательный палец нравоучительно, — не запугаете, не запугаете, я не уеду — и материалы соберу.
С. Гулич, видимо, струсил. Его напугало слово «материалы». Он развел руками и, пытаясь понять слова профессора, вдруг почувствовал усталость. Он сел на бревна. Профессор стоял перед ним на фоне Кремлевской стены. Подошел Е. Дону. Он сел рядом и сказал:
— Ты с профессором не спорь. Ты его оставь, ты поди лучше в Мануфактуры и позови сюда актера для окончательных разговоров со мной, о чем они говорили с профессором?
С. Гулич сказал, злясь:
— Вот он на меня не хотел посмотреть, он в смелости своей видит наслаждение, а я вижу в том, что он на смерть свою оглянуться не хотел, а со смертью лучше не шутить.