Кремовые розы для моей малютки

Паветра Вита

Он опять вздрогнул.

— Синема, — хмыкнул Гизли, не особо верящий рассказчику. Что ночью сдуру не привидится? Или спьяну.

— Оно самое. Только в жизни — жуть небывалая. Кинулся я бедолагу спасать, кричу: «Щас я, щас!», а тут машины вдруг ррраз! — и замерли. Только фары горят. И тиши-на-а-а. И вылезает оттуда человек. Девчонка. Спокойно так, будто не ее только что по асфальту размазать могли ровным слоем. Вид ужасно независимый, и глазами на меня — зырк-зырк! Худючая… кожа да кости. Уж на что стройняшек люблю,

но эту прям накормить захотелось.

— Накормил? — поддел его громила-стажер.

Охранник мрачно глянул в ответ.

— Да пошутил я, пошутил.

— Видели бы вы эту бедолагу — не до шуток бы вам стало.

Майкл Гизли и Джон Доу переглянулись: как говорится, без комментариев.

— Сколько ж ей лет?

— Да сопливая совсем. Вроде как, взрослая уже, а так кто знает? Она мне свой паспорт не показывала.

— Приметы ее запомнил? Ну, хоть что-нибудь?

— Да ни хрена я не запомнил! Ночь, темный угол — слепая зона, кстати, и этот, как его… шок.

— У кого шок?

— У меня. От увиденного. Кое-кто на моем месте, вообще, обоссался бы. Если не хуже, — нервно хохотнул он.

— А ты нет?

— Я нет. Но вспоминать жутко…ох, ты-ий!

— Ну, что помнишь, то и давай, говори, — сказал Джон Доу.

— Не тяни кота за яйца, мою душу не томи, — подхватил Майкл Гизли.

— Вам бы все смеяться, — пробурчал свидетель Петер. — Вспомнил! Ноги офигенные, длинные такие — наверное, бегает хорошо. А глазищи какие…уйй! Огромные, да еще синие, яркие — точно сигнализация, ни у одной девки не видел, — хмыкнул он. — А так больше ничего.

— Точно?

— Говорю же, темно было.

— А глаза и ноги как разглядел? Машина проехала, фарами осветила?

— Так я же с фонарем был. И свет, и оборона. Если что, — подмигнул он.

— Ну, и как? Пригодился?

Свидетель вздохнул, заерзал на стуле.

— Пригодился… да не мне.

— Что, «пострадавшая» у тебя его вырвала и по башке оприходовала, бг-г?

— Вот в таком тоне я говорить отказываюсь.

— Ладно, извини. Пошутил я. Но ведь угадал?

— Угадал, — нехотя признался свидетель Петер. — Долбанула будь здоров — и стрекача. Когда очнулся под утро, от холода… те две машины тоже исчезли.

— Забрали хозяева, ясное дело.

— Если б забрали — меня б растолкали. Медицину вызвали, например. Да хоть до лавочки у забора довели б. А так…

Он осторожно дотронулся до здоровенной, с куриное яйцо, шишки на темени. И тут же скривился от боли.

— Ладно, обмозгуем. Спасибо за сознательность, Петер. Вот здесь подпиши все, что нам наговорил. Ага, здесь. Пропуск давай и все, ты свободен.

— А-а?

— Надо будет, вызовем, — улыбнулся Майкл Гизли.

Наконец, словоохотливый «ночной спаситель» ушел, но громила-стажер и его коллеги не успели, как следует, в деталях, обсудить услышанное. Разумеется, они собирались… разумеется.

Но

тут загрохотал телефон.

Гизли снял трубку — и в ухо ему будто шилом ткнули.

— Я не могууу!!! Я повешусь, отравлюсь, утоплюсь в фонтане… нет, в ванне! Сдохну, сдохну, сдохну! — и дикий визг перешел в бурные рыдания.

«Во истерик», хмыкнул про себя громила-стажер, а вслух произнес:

— Г-н Энс, успокойтесь. Что опять стряслось? Кстати, добрый вечер.

— Срать я хотел на ваш этикет! Что случилось… охх! Вы! Меня! Еще! Спрашиваете?! Опять, опять, опять эта с-суууука, паскуда эта объявилась… чтоб ему руки-ноги себе переломать! И обломки в задницу себе засунуть! А потом… потом, охх!.. их поджечь!

Гизли прыснул.

— Вам смешно, да? Весело вам, да? даа?!

Г-н Энс опять зарыдал.

Гизли многому научили в Полицейской Академии, но как останавливать чужие истерики — почему-то нет, не стали. Либо он «удачно» прогулял как раз эту лекцию. «Черт же тебя подери», устало подумал громила-стажер.

— Г-н Энс, не волнуйтесь, мы разберемся. Все будет супер-пупер-отлично! — нарочито бодро произнес Гизли. — Найдут вашего злодея, обязательно. Правда, работать другой отдел будет, да не все ли равно? Главное, результат — верно я говорю?

Неожиданно рыдания стихли.

— Зря стараетесь, господин полицейский, — гнусавым от слез, мрачным голосом ответил г-н Энс. — Я разорен, опозорен и должен умереть. Охх! Пойду повешусь.

Пи-пи-пи-пи-пии! — полетели гудки в ухо Гизли.

— Ссыкло буржуйское! — не выдержал громила-стажер. — И брехло, впридачу. Повесится он… да щасс! да на здоровье! Нам работы меньше будет.

Громила-стажер оставил в покое телефон и подошел к Самуэлю. Тот наполовину зарылся в бумаги и, казалось, не замечал никого и ничего вокруг себя.

— Я сейчас ухожу, но пять минут у меня есть. Передохнуть, ага. Внесем ясность, — сказал Гизли. Взял стул и оседлал его. — Расставим, наконец, эти чертовы точки над «ё», бг-г!

— Чего тебе, Медведь? — усталым голосом произнес Самуэль. Перед его глазами воинственно и настырно выплясывали цифры и слова очередного протокола.

— Скажи, о мой ветхозаветный друг, что думает Тора.

— О чем на этот раз?

— Ты же хотел стать ребе — и оп-паньки! — угодил на службу в полицию. Как так? Я же сдохну от любопытства.

— Нашел, от чего сдыхать, — усмехнулся Самуэль. — Лучше передай мне серую папку с делом аптекарши-убийцы. Той, что в полоскание для носа синильной кислоты добавила. Подругу-актрису навсегда «вылечила», и еще трех человек из труппы, «добрая, заботливая» женщина. И вторую папку, черную, с делом о похищении из монастыря святой Клары двух послушниц, с их последующим убийством и расчленением тел.

Гизли завертел головой. Ничего подобного ни на одном из столов — увы! — не было. Что за черт?