Крепь
Шрифт:
– Война, господа, она одна, что в Польше, что в Португалии. Только пыль там чаще красная, и еще горы. А кровь такая же. Но вот воюют англичане не так, как мы. Они не трусы, однако ведут войну так, чтобы терять поменьше людей. И еще, они выцеливают среди противников отдельных людей… Будто убийцы. И мне пришлось. Ведь девяносто пятый полк в британской армии как раз стрелковый. Он один такой, даже обмундирован в зеленое, а не в красное, как остальные полки, и вооружен исключительно нарезными карабинами. Его роты распределены по всем бригадам армии нарочно, чтобы отстреливать неприятельских офицеров. Я к этому так до конца и не привык.
– Но научились?
– Научился. Из хорошего оружия грех промахнуться. Только заряжать его приходится в три раза
– Если с ними нет Наполеона, – вставил Перепелицын.
– Сие немаловажно. Но важнее не проиграть им в храбрости и превзойти в упорстве, которого французам порой не хватает. И следует верить в свою победу, а не бояться ее, как англичане, которые приняли капитуляцию у Жюно на весьма интересных условиях: сами же на своих кораблях отвезли из Лиссабона в Тулон побежденных, которые сохранили и оружие, и знамена, и право хоть завтра снова воевать против англичан. Впрочем, таким образом они избежали кровопролития, коего, как я уже говорил, англичане в своих рядах не любят.
– Известное дело: ваши англичане привыкли воевать деньгами, – сказал Тарлецкий.
– Однако и это британское оружие теперь не столь грозное – у них все больше банкротств из-за континентальной блокады. Теперь англичанам остается или свернуть Наполеону шею с нашей помощью, или испытать такое же унижение, как мы в Тильзите.
– Континентальная блокада… Если вам угодно, я могу вам сказать, где можно купить любой английский товар от колониального табака до сукна, правда, втридорога, – сказал Тарлецкий, который упорно старался соревноваться с Княжниным в осведомленности.
Согласен с вами, – сказал Княжнин, – поэтому Наполеон чувствует, что его пальцы зажаты на шее у Англии не слишком плотно, и теперь готов на все.
– Вы считаете, что будет война? – скептически спросил Овчинников.
– Я потому и вернулся в Россию.
«Посмотрите на него, каков патриот! В его годы такое дешевое позерство!» – со злостью подумал Тарлецкий.
В этот момент он начал ощущать что-то необычное: комната словно до бесконечности удлинилась, своды потолка стали переплетаться какой-то каменеющей паутиной, а в уши навязчиво стали проникать какие-то звуки, будто кругом, и даже по потолку беспорядочно бегают десятки людей, и их шаги гулко отдаются под сводами. Потом многие из офицеров подтверждали, что примерно в то же время почувствовали то же самое, только другим слышались кому приглушенные вздохи, кому скрежет, кому бряцание решеток или ключей. Тогда же Тарлецкий объяснил себе этот необычный эффект «неправильной» стадией опьянения и решил, что нужно просто выпить еще для прояснения мозгов, но следующая реплика уже слетала с его губ как бы независимо от него:
– Ежели у вас столь горячее стремление защитить отечество, ежели вы его так любите, то зачем же тогда вы его покинули?
Княжнин даже не посмотрел в его сторону. Тарлецкий схватил со стола откупоренную бутылку венгерского и перевернул ее горлышком в свой бокал. Вино, сделав три-четыре «выстрела», выплеснулось на стол, и Тарлецкий, отставив бутылку в сторону, залпом выпил.
– Почему вы не отвечаете мне? – остановив на Княжнине взгляд, начавший уже бессмысленно блуждать, спросил он, повышая голос. – Как же, господин Княжнин, вам, офицеру лейб-гвардии, имеющему черт его знает сколько заслуг, зазорно… Вам не нравится, что вы оказались в подчинении у молокососа без роду без племени, у интенданта, не так ли? А в сомнительном свойстве ваших заслуг следует еще разобраться!
– Мне вовсе не зазорно, – выдавил из себя Княжнин, продолжая смотреть мимо Тарлецкого, словно тоже видя в дальнем темном конце зала что-то необычное. – Я просто слишком впечатлен вашей речью на смотре. Не знаю, что и ответить…
– Да! Я вчера был интендантом, но я выполнял поручения государственной важности, о которых нельзя распространяться… Я
– Вы напрасно этим гордитесь. Финансы армии устроены очень скверно. Свинец для пуль на учебную стрельбу приходится покупать из запасного фонда, почитай, что на свои, а от того не покупается вовсе, а солдат делает за год три или четыре выстрела! Куда он после этого годится в стрелковой цепи против француза? – вдруг перестал отмалчиваться Княжнин. Он даже начал горячиться, и, наконец, стало заметно, что спиртное действует и на него при всей его португальской закалке. – Мы бываем биты французами потому, что наш солдат стойкий в строю, а потеряв строй, не знает, что ему делать, и, как правило, бежит с поля боя. Вы просили историй про португальскую войну? Извольте – позволю себе вспомнить одну. В сражении при Бусако в самый страшный момент, когда французские колонны дошли, несмотря на потери, до вершины горы и уже готовы были нас оттуда сбросить, вперед вышел генерал Крауфорд в черном плаще (у него даже прозвище было «Черный Боб»), поднял вверх шляпу и закричал: «А теперь, солдаты пятьдесят второго, отомстите за сэра Джона Мура!» И, ей Богу, хоть я и не знал этого Мура, убитого французами годом раньше при Ла-Корунье, и даже в пятьдесят втором полку не состоял (наша рота была ему придана для усиления), однако же я, как и все вокруг, был охвачен таким гневом и такой решимостью мстить за этого чертова Джона Мура, что с каким-то ревом бросился в контратаку и не сделал больше ни одного выстрела – только кромсал этих несчастных французских новобранцев полусаблей. Видите ли, простой британский солдат, как и генерал Крауфорд, дрался за свою честь. Среди простых французских солдат принято драться за свою честь на дуэлях. А мы своему солдату отказываем в том, что у него может быть честь. За людей их не признаем – так, серая масса.
– Так ведь иной раз и пытаешься с ними поговорить по душам, – не согласился Полозов, – так ведь молчат, как истуканы.
– Это не значит, что они вас не понимают и не станут ценить благородного и справедливого к себе отношения. И это не дает права таким, как Коняев, пользоваться их женами будто наложницами. Останься он в батальоне, в бою наш солдат думал бы о том, как пустить пулю ему в спину, а не о том, как одолеть врага. И не станет он, солдат, храбрее от того, что вы, господин майор, пообещали им новые чешуи для киверов.
– Подумать только! Стало быть, вы здесь единственный благородный человек! Сэр! – сразу театрально отреагировал Тарлецкий. Но теперь его игра выглядела значительно более убедительной, просто яркой, а странные отзвуки шагов у него в ушах сменилось шумом аплодисментов. На самом деле за столом на несколько мгновений установилась тишина, словно приоткрыли крышку и выпустили лишний пар из котла.
Но дрова под ним пылали уже слишком жарко.
Поощряемый мерещившимися ему аплодисментами, Тарлецкий продолжал:
– Да тот же презираемый вами Коняев благороднее вас, который за английские фунты пошел воевать в чужую армию! Как же, вам там пожаловали чин сержанта, не какого-то капитана российской лейб-гвардии! Он, видите ли, переживал: не пришлось бы стрелять в русских моряков! Он называет английских стрелков, целящихся в отдельных офицеров, убийцами, но сам, по собственному признанию, делает то же самое. Привычное дело быть убийцей, господин Княжнин? Вспомните март 1801-го…
Услышав этот грубый намек, касающийся его участия в дворцовом перевороте, когда был задушен император Павел, Княжнин поднялся из-за стола с побелевшим лицом, сверкающими, словно две черные молнии, глазами и, впиваясь ногтями в собственные ладони, сказал, отчетливо выговаривая каждое слово: