Крепость в Лихолесье
Шрифт:
— Убери лапы, Бык! — прохрипел Саруман: этот чуть невнятный сиплый говорок горца невозможно было спутать ни с каким другим. — Белены объелся?
— Заткнись! — Быкоголовый явно был не в себе. Он трясся от бешенства (вообще-то его настоящее имя было Берт, но иначе как Быком его никто и не называл). — Я теперь знаю… я теперь все про тебя знаю, подлая ты тварь! Вельха и Болджера тоже ты убил, мразь! Я знаю! Я видел! Их пристрелили по твоему навету…
— Кого? — Саруман с трудом понял, что речь, видимо, идет о тех горцах, товарищах Быка, у которых обнаружились признаки гнилой лихорадки — или чего-то, на неё похожего. — Опомнись, Бык! Твои приятели все равно были обречены… и к тому же опасны для окружающих.
— Опасны? Опасны?! — яростно сипел горец. — И поэтому ты их убил?
— Хватит,
Переубедить Быка было невозможно, он лишь злобно ляскнул зубами.
— Ты бы помолчал, ты… недомерок копченый! Это не твоих земляков он сгубил! — Но все же перевес был не на его стороне: его уже оттаскивали от Сарумана, мяли ему бока, бранились, шумно месились во мраке, что-то увещевающе бормотали торопливым лихорадочным шепотом. Волшебник осторожно перевел дух: везёт же ему сегодня на сумасшедших… Н-да уж. Сарумана Белого никто не посмел бы опрокинуть ничком на землю и возить мордой по грязи, а вот старого хрыча Шарки — запросто.
— Эй, дедуля, ты цел? — мимоходом бросил ему Эотар.
Саруман не ответил. Он по-прежнему лежал на земле — там, где упал — не делая попыток подняться. Вокруг него, привлеченное возней в темноте, собралось странное общество: Бык, чьи воспаленные близко посаженные глазки свирепо посверкивали в отблесках света; Эорлим — бравый роханский дружинник, нервно шмыгающий конопатым носом; еще двое горцев, дружков Быка — они держались чуть поодаль, в тени ближайшей телеги, видимо, надеясь, что Шарки их не опознает; Эотар — кудрявый низкорослый крепыш из Волда, «бывший кузнец». Какого лешего им всем от меня надо, ну какого? — устало, с тоскливой злобой думал волшебник. — Собрались, чисто шавки, пытающиеся затравить медведя… Он разглядывал комья земли, налипшие на его жилистые, когда-то нежные и холеные, а теперь — худые, загрубелые, обветренные непогодой руки не Белого мага — жалкого вшивого бродяги. С презрением, которое даже при желании не в силах был скрыть, процедил сквозь зубы:
— Дубьё! Ну до чего же вы все тупое, пустоголовое дубьё! — медленно (Бык все-таки помял его основательно) он приподнялся, сел на земле, пригладил растрепанную бороду, ощупал пострадавший нос и ссадину на скуле. — Ты! — Он хмуро поглядел на Быка, который, тяжело дыша, сгорбился неподалеку и, глухо ворча, как раздраженный зверь, исподлобья сверлил волшебника неприязненным взглядом. — Ну-ка скажи… перед тем, как орки напали на вашу деревню… сколько ваших умерло от гнилой лихорадки?
Эорлим не то икнул, не то громко глотнул. Бык судорожно втянул ртом воздух:
— Откуда… откуда ты знаешь про лихорадку?
— Значит, лихорадка действительно была… — Саруман прикрыл глаза: выходит, тогда он не ошибся с симптомами. — Что ж… У Вельха и Болджера проявились все её признаки. И где бы вы все сейчас были, если бы не я? Гнили бы в придорожной канаве, покрытые коростой и багровыми пятнами.
Ответом ему было молчание… В темноте нудно, на одной ноте гундосили комары, едва слышно шелестела листва, рядом безмолвно глыбились груженые обозные телеги, где-то тонко заржал мул. Неподалеку раздавались гортанные голоса орков, занятых ужином и приготовлениями к очередному переходу. Позвать, что ли, охрану, лениво подумал Саруман, — или уже, собственно, глупо и незачем? Ни к чему вмешивать грубую и неотесанную «кагратову кодлу» в нашу утонченную стихийную вечеринку…
— Это… правда? — негромко спросил Эотар. — Бык! В твоей деревне была гнилая лихорадка?
— Леший! Я не знал, что Вельх и Болджер тоже ею захворали, — пробормотал Бык.
— Никто не знал, — через силу усмехаясь, сказал Саруман. — И ваше счастье, что никто из вас этого так и не узнал…
— Вон оно что! — Бык слегка поостыл, но по-прежнему смотрел на мага угрюмо и с вызовом, хотя его крохотные свирепые глазки посверкивали уже не гневно, а скорее завистливо. — Значит, ты их не за просто так в расход пустил, а за нас, болезных, душою радел, да? Только ты грудь-то колесом не выпячивай, старый! Думаешь,
Саруман в холодном бешенстве стиснул зубы.
— Вот что, — отрывисто сказал он, — заруби на своем сопливом носу, Бык: задницу я никому не лижу, не лизал, и лизать никогда не буду! Но если уж ты так интересуешься задницами…
— Где уж мне ими интересоваться! — злобно перебил Бык. — Меня до задниц не допускают!
— Понимаю. Вот именно это обстоятельство тебе, видимо, покоя и не дает.
— Ты на что это намекаешь? — Бык побагровел. — Ты, орочий прихвостень! Я, может, грамоте особо и не разумею, но никто не посмеет утверждать, будто Берт Кривозуб — бесчестный человек и двуличная тварь! Уж что-что, но бегать перед этими уродами на задних лапках и вилять перед ними хвостом меня ничто не заставит, понял!
— В этом и нет никакой нужды, — спокойно заметил Саруман. — Откровенно говоря, я не думаю, что твое даже самое наиусерднейшее виляние хвостом кого-нибудь всерьез заинтересовало бы. А что касается всего остального… что ж, спасибо вам за честность, друзья мои! — В общем-то Белому магу всегда было начхать, что о нем говорят и даже что о нем думают, но сейчас, странное дело, мнение его сотоварищей по несчастью неприятно поразило его, задело и крепко уязвило и без того пострадавшее в последнее время самолюбие. — Такова, выходит, ваша благодарность за то, что я для вас делал все это время, и до сих пор, несмотря ни на что, еще пытаюсь сделать? — Он обвел притихших собеседников медленным взглядом: их лица смутно бледнели из темноты, словно висящие в воздухе непропеченные блины. — Ну-ка припомните хорошенько — кто избавил вас от гнилой лихорадки? Кто вытащил вас из Волчьей Пасти? Кто выбивал для вас лишнюю порцию воды в самый убийственный зной и упрашивал орков подсаживать на повозки хромых и выбившихся из сил? Кто лечил кровавые мозоли у тебя на пятках, Бык, и загноившуюся рану у тебя на голове, Эорлим? А ты, Аламир, — одна из смутных фигур в темноте вяло шевельнулась, — скажи: может, честному народу будет интересно узнать, от какой напасти я избавил тебя?
— Не думаю, — быстро пробормотал Аламир — и как-то неуклюже поежился, точно пытаясь отодвинуться еще дальше в тень.
Саруман перевел дух. Следовало бы, наверное, поджать губы, скрестить руки на груди и многозначительно помолчать — но гнев и обида неодолимо бродили в нем, распирали изнутри и яростно лезли наружу, будто подошедшее тесто из чересчур тесной кадушки.
— Что ж. Ладно. Не буду кривить душой и утверждать, будто пекусь о вас единственно из добросердечия и душевного благородства, на самом-то деле я просто хочу упрочить в глазах орков свое положение, доказать востребованность и добиться кое-какой свободы и привилегий. У меня есть некоторые основания верить, что в ближайшее время произойдёт нечто такое, что, я надеюсь, позволит нам всем — слышите, всем! — наконец сбросить оковы и вырваться из-под постылого орочьего ига. И если бы вы взяли на себя труд хоть немного пораскинуть мозгами, то поняли бы, что лучшее, что вы сейчас можете сделать — это держаться тише воды ниже травы, чтобы позволить свершиться неизбежному… Пёс побери! Цель уже настолько близка, что было бы досадно упустить подходящий шанс именно сейчас — из-за мелочных крысиных происков какого-нибудь завистливого болвана!
Он умолк в полной тишине, прикусив язык, зная, что и без того наболтал куда больше, чем требовалось бы, спрашивая себя: не лучше ли было держать все свои надежды и чаяния при себе? Впрочем, Бык и компания тоже долго не издавали ни звука, их лица были скрыты густой ночной темнотой.
Эотар украдкой огляделся.
— Ишь ты! Неизбежное, значит, должно свершиться? Твоими бы устами да мед пить, — с непонятной интонацией произнес он наконец, понизив голос почти до шепота. — Только непонятно, на что ты рассчитываешь, Шарки? Сбросить постылое иго… Это как? Поднять бунт, что ли? Ничего не выйдет, даже если не вспоминать про ошейники… Люди слишком вымотаны и измучены, чтобы наравне биться с орками. Да и оружия у нас нет никакого, кроме камней…