Крепость в Лихолесье
Шрифт:
Саруман тоже побрел к своей телеге, дивясь только одному: как это кулак Каграта, обладающий пробивной силой окованного железом тарана, не смел ему напрочь передние зубы… впрочем, отнюдь не боль от удара заставляла мага чувствовать себя сейчас несчастным, оглушенным и совершенно уничтоженным. Шарки забрался в свое гнездышко из овчины, но спать по-прежнему не мог; силы небесные, спрашивал он себя, да когда же наконец явятся настоящие, живые эльфы — явятся во плоти и крови, а не в воспаленном воображении Эорлима… да и явятся ли вообще? Самое глухое полуночное время миновало, но до зари оставалось еще несколько часов, и надежда покамест слабо тлела в сердце волшебника — но вместе с тем, как медленно иссякала ночь, угасало и это зыбкое чаяние, последний оплот истерзанной, выжженной отчаянием опустошенной души.
И все же Саруман не смел признаться в окончательном поражении даже самому себе. Он ждал и ждал — мучительно, страстно — и еще во что-то верил: и когда над рекой забрезжил серый рассвет, и когда орки, кое-как скоротав остаток ночи, поднялись навстречу разгоравшемуся дню, и когда пленники, обвязанные веревкой и погоняемые надсмотрщиками, спустились к Каменному Мосту и вступили в мутные воды Андуина, более-менее вошедшего за ночь в обычное русло, — волшебник все ждал и надеялся, ловя на себе злорадно-понимающие ухмылки Быка, все уповал на Его Величество Чудо: вот-вот, казалось ему, из леса донесется звонкая перекличка боевых рогов, и на западном, оставленном позади берегу засверкают на солнце блестящие доспехи воинов, и дружно запоют тетивы тисовых луков, и засвистят, распарывая воздух, десятки смертоносных, не знающих промаха белооперенных стрел, ища свои цели среди растерявшейся кагратовой кодлы…
Но чуда не произошло. Эльфы так и не появились.
30. Мгла над болотами
Со всех сторон, вязкий и плотный, точно молочный кисель, Гэндальфа обступал туман.
Стена этих душных вонючих испарений была настолько непроглядной, что Шмыр, хромающий в трех-четырех ярдах впереди волшебника, совершенно терялся в напластованиях болотной мглы и виделся магу лишь темным бесформенным пятном, смутно маячившим перед глазами. Кроме того, туман вовсе не поглощал звуки, как следовало бы ждать от всякого порядочного тумана; этот туман как-то странно искажал их — так, что неуверенное шарканье Шмыра слышалось Гэндальфу не спереди, как должно, а словно бы отовсюду, со всех сторон разом, будто отраженное эхом — хотя откуда тут, на болоте, могло взяться эхо? Загадка…
Волшебник и его провожатый были в пути уже несколько часов. Из Росгобела уходили на рассвете — торопливо и налегке: из оружия при волшебнике оставался только охотничий нож, спрятанный под одеждой, да неприметно вшитый в пряжку пояса совиный коготь с ядом, прощальный подарок Сарумана; посох, меч и кое-какие прочие вещички Гэндальф оставлял в доме Бурого мага — вреда от них в предстоящем волшебнику малоприятном деле оказалось бы куда больше, нежели пользы.
— Насколько я понял из объяснений Шмыра, — накануне сказал Гэндальфу Радагаст, — он намеревается провести тебя в Замок через подвалы — тайными ходами, пробуравленными в стенах. Где-то в этих лазах расположено шмырово «Убежище», камора, что-то вроде берлоги, в которой он прятался несколько месяцев после того, как сбежал из Башни.
— Убежище, вот как? И эти ходы настолько тайные, что о них не знают даже хозяева Замка? — ворчливо спросил Гэндальф.
— Знать-то знают, но вряд ли пользуются ими каждый день, — с некоторым сомнением отозвался Радагаст. — Ходы, как это всегда и бывает, наверняка сделаны на случай осады, чтобы можно было незаметно сбежать в критический момент или, скажем, подтягивать через них продовольствие для осажденных.
— Тогда откуда о них известно Шмыру?
Бурый маг смущённо потёр ладони.
— Этого я тебе сказать не могу. Полагаю, ему посчастливилось наткнуться на них совершенно случайно.
— В который уже раз завидую его замечательному везению…
— Либо ты доверяешь Шмыру, либо — нет. У меня тоже сердце не на месте, знаешь ли. — Радагаст нервно поджал губы. — И я полагаю, что тебе еще не поздно отказаться от этой затеи.
Гэндальф устало улыбнулся.
— Оставь, Радагаст. Если все пройдет так, как задумано — я вскоре
— И ради этого стоит идти на такой риск?
— Я вижу в этом свой долг. Увы, дружище.
Радагаст промолчал: разговор был окончен, и Бурый маг это знал. Повлиять на решение собрата и уж тем более спорить с монументальными велениями «долга» ему было никак не под силу.
Рассвет забрезжил над лесом какой-то осенний: серый и хмурый. Радагаст провожал друга, стоя на крыльце, держа в руке горящую лампу, и вид у него был встревоженный и растерянный. Гэдж, взъерошенный и сердитый, неуклюже ёжился за его спиной и с неприязнью поглядывал на скорчившегося возле забора безмолвного Шмыра. Мрачно заявил Гэндальфу:
— Я провожу тебя до болот.
— Нет, — сказал маг. Он хотел покончить с прощанием как можно скорее — горько было покидать теплый уютный дом и добрых товарищей и уходить куда-то в серую стылую неизвестность. Тем более Шмыр нервничал и ерзал на месте, нетерпеливо поскуливая из полумрака, так что мешкать не приходилось, и, наскоро обнявшись с Радагастом и неловко улыбнувшись Гэджу на прощание, Гэндальф поспешил следом за провожатым — прочь, под сень сонного утреннего леса.
И вот с тех пор миновало уже несколько часов. Волшебник медленно брел вслед за Шмыром, неизменно созерцая перед собой его перекошенные плечи — сначала по лесу, странно незнакомому и пугающему в предрассветной темноте, потом — по ковру сырого мха и мягким травяным кочкам. Затем под ногами захлюпало, и в воздухе повеяло едкой болотной сыростью — они приближались к границе топей. Шмыр крутил головой туда и сюда, словно высматривал какие-то ему одному ведомые ориентиры: старую кривую ель, пень, обросший желтоватыми губчатыми грибами, большой плоский валун, серый и ноздреватый, как ломоть хлеба. Подойдя к валуну, Шмыр весь как-то подобрался; он кое-как разъяснил Гэндальфу, что тому следует идти за ним, за Шмыром, след-в-след, ежели он, Гэндальф, не хочет навек остаться в этом безрадостном месте под какой-нибудь дохлой берёзкой в качестве надгробного памятника. Волшебник вырезал себе в молодом сосняке подходящую слегу, и они двинулись — вперёд, прямиком в болота.
И вокруг сомкнулась белёсая колыхающаяся мгла…
От густых болотных испарений, поднимающихся над топью, вскоре начала побаливать голова и клонило ко сну, а зыбкий ковер переплетающихся под ногами ползучих растений казался до невероятности тонким и хлипким, но Шмыр, по-видимому, действительно преотлично знал эту местность и уверенно вел Гэндальфа сквозь серую непроглядную марь, застилающую все вокруг. Порой он делал волшебнику знак оставаться на месте и шнырял где-то по окрестностям в поисках затерявшейся тропы — но быстро возвращался назад и вновь звал Гэндальфа за собой. Большую же часть времени маг видел перед собой лишь горбатую спину своего провожатого, неясным пятном маячившую в дымке тумана, и думал о том, что за те несколько дней, которые Шмыр в поисках тропы провел на болотах, она, эта спина, ещё более сгорбилась и перекосилась: тлетворный климат трясин оказывал на калеку явно не исцеляющее воздействие. Он стал еще более нездоровым на вид и приобрел привычку время от времени тоскливо поскуливать; взгляд его был тускл и невыразителен, ноги дрожали и подгибались больше обычного, так что Шмыр переставлял их как-то судорожно, с мучительным усилием, точно каждый раз вместо полного шага делал только половину. А однажды, когда калека повернулся к волшебнику с очередным предостережением, и Гэндальф увидел вблизи его лицо, то чуть не вздрогнул от мгновенного ужаса: на снулом безжизненном глазу урода липким пятном белел нарост мшистой плесени.
Должно быть, у волшебника был совсем уж растерянный вид, потому что Шмыр как-то разом мучительно побагровел, виновато смахнул осклизлый грибок с изуродованного лица и, отвернувшись, поспешно заковылял прочь. Гэндальф мысленно попросил у него прощения. «Дурень бесчувственный! — с досадой сказал он себе. — Не мог держать себя в руках, старый пень! Прости, старина… я, конечно, не должен был втягивать тебя в это дело и заставлять возвращаться в Замок, но, по-видимому, это действительно — единственная возможность…»