Крепость в Лихолесье
Шрифт:
— Вторая половинка — у Каграта, — напомнил Гэдж.
— Я знаю, — нетерпеливо откликнулся Шарки. — Но, если понадобится её изъять на некоторое время, я опою твоего папашу какой-нибудь дрянью безо всяких угрызений. Впрочем…
— Что?
Саруман молчал. Смотрел на «эстель» так пристально и неотрывно, точно хотел взглядом расплющить злосчастный кусочек металла в лепешку. Сосредоточенно хмурил брови. И вдруг коротко застонал — и отшатнулся, рывком, как будто получил удар по лицу… глубоко вздохнул, откинулся на спинку кресла и запустил руки во встрепанные
— Что случилось? — испуганно пробормотал Гэдж. В носу у него защипало от волнения.
Саруман медленно повернул к нему голову. Глаза его были бездонными черными провалами на побледневшем и застывшем, точно сведенном судорогой лице.
— Ты, кажется, говорил, что отдавал «эстель» Келеборну? — спросил он глухо. — Так, Гэдж?
— Ну… д-да.
— Надолго?
— На несколько дней… А что?
— Да ничего, — Саруман прикрыл глаза ладонью. — Просто твоя половинка амулета — ненастоящая.
— Нена… Что?
— Это не галворн. Обычное серебро. То, что ты носишь на груди — не настоящий, не подлинный амулет. Просто подделка… искусная копия.
Гэдж молчал. Слов у него не было. Попросту пропали и не вернулись.
— Но я твёрдо знаю, что тот «эстель», который ты унес из Изенгарда, был настоящим, — помолчав, негромко добавил Саруман. — Я уверен в этом точно так же, как в том, что король всея Арды пресветлый наш Манвэ Сулимо — старый ленивый маразматик.
— А… — хрипло выдавил Гэдж. — Значит, амулет подменили? В Лориэне?
— Да.
Слово упало — короткое, но тяжелое, как чугунная чушка, и придавило Гэджа к земле.
— Я… не знал, — прошептал он едва слышно. Ему казалось, будто его ни с того ни с сего окунули головой в прорубь. Внутри него все застыло, обмерло, смерзлось в ледяной ком… Вот, значит, зачем Келеборну понадобилось так долго держать «эстель» у себя — чтобы успеть изготовить дубликат! А Гэдж ему поверил… И ему, и Гэндальфу. «Нет, орк. Этот амулет совсем не волшебный. Обычное серебро, не представляющее никакой ценности…» И Серый маг ничего на это не возразил! Ни единого слова!
Только многозначительно с эльфом переглянулся…
Гэдж глотнул. Слова застревали у него в горле, точно комья сырого песка:
— Как ты думаешь, а Гэндальф, он… ну, знал о том, что Келеборн собирается подменить амулет? Он… знал, а?
Саруман сидел, прямой, злой и напряженный, точно надетый на черенок лопаты, плечи его едва заметно подрагивали. Он не то беззвучно смеялся, не то бесслёзно рыдал… Или просто пытался совладать с накатывающей истерикой?
— Не могу сказать, Гэдж. Если и не знал, то наверняка догадывался. А возможно…
— Что?
— Я бы нисколько не удивился, — брезгливо, сквозь зубы, процедил Саруман, — если бы выяснилось, что все это паскудное дельце и было затеяно с подачи твоего замечательного Гэндальфа.
Гэдж будто одеревенел. Этого не может быть, твердил он себе. Этого не может быть! «Я обещаю, Гэдж, что верну тебе амулет в целости и сохранности», — сказал тогда Гэндальф.
Совершенно ничего. Ни удивительного, ни тем более неожиданного.
Вот так. Вот так. Получил по носу, пустоголовый урук? Впредь будешь знать, как верить волшебникам и «Друзьям эльфов»! Келеборн — мерзкая подлая свинья, ничего другого от него ждать и не приходилось — но Гэндальф!
Гэдж чувствовал себя так, словно его завалило грудой камней.
Он накрыл голову подушкой. Но даже сквозь слой набитого соломой холста услышал короткий звон стекла — это Саруман в глухой ярости довершил дело, начатое Кагратом, смахнул со стола какую-то увернувшуюся от орка недоразбитую склянку. Она с сухим треском грянулась на каменный пол и разлетелась по горнице жалкими осколками тусклого стекла — как печальный символ вспыхнувшей яркой звездой и тут же вновь угаснувшей хрупкой надежды.
41. Кохарран
Утро началось как обычно — с перепалки орков во дворе под окном.
— Стой, ты, урод! — воинственно рычал какой-то урук. — Куда прешь, гниль, мелочь, с-сороконожка? Не видишь, мы тут стоим?
Другой голос, пожиже, чуть гнусавя (неужели Трыш?) бубнил в ответ что-то неразборчивое:
— Так какого лешего… бу-бу-бу… на дороге торчите… бу-бу… спешу я… дайте пройти…
Урукам, видимо, было скучно:
— Куда спешишь, на тот свет? К дедушке на поклон? Ща подкинем туда прямым ходом без очереди!
Снага вяло отбрыкивался:
— Так поручение… бу-бу… меня Гарбра… бу-бу-бу…
Уруки ржали, всхрюкивая от восторга. Кто-то злобно клокотал:
— Захлопнись, тварь! Ногу мне своими грязными лапами отдавил! Сапоги изгваздал! Языком мне их теперь до блеска вылижешь, крысоед!
— Так языком-то, — бубнил снага, — оно того, несподручно будет… бу-бу-бу… толк-то какой? Тут… бу-бу… щеткой не управишься…
— Поговори мне, умник!
Раздался отчаянный и одновременно яростно-испуганный визг — под окном кого-то убивали. Саруман в бешенстве отбросил перо, которым записывал на клочке бумаги неведомый рецепт, и, распахнув дверь, выскочил на крыльцо.
— Что тут происходит? — рявкнул он.
На дворе толпились трое или четверо лениво похохатывающих уруков, один из них держал за шиворот, встряхивая, как мешок с соломой, большеносого снагу. При виде Шарки их веселье поутихло: при появлении Сарумана загадочным образом даже самые отъявленные бузотеры и дебоширы становились смирными, как котята.
Снага, висевший в лапе своего мучителя безвольным тюфячком, уныло шмыгнул огромным носом. Это действительно был бедолага Трыш.
— Отпусти его, Маурхар, рожа твоя неумытая, — сердито проворчал волшебник. — Нехорошо маленьких обижать… у меня под окном. Снадобье, что я тебе от кишечных колик давал, выпил?