Крепость в Лихолесье

Ангина

Бреор не возвращался — должно быть, не желал оставить без догляда обеих лошадей в целом и свою драгоценную Старуху в частности; Гарх тоже никак не давал о себе знать. Зато появился, видимо, Храп — крепкий, веющий запахом свинарника мужичок с короткой светлой бородкой, в которой запуталась соломенная труха. Он неуклюже поклонился гостю, потом что-то вполголоса сказал Гнусу, взял со стола пару деревянных ложек, лепешки и котелок, стоявший в печи и приготовленный, видимо, аккурат для него, и исчез с этой снедью так же тихо и незаметно, как и появился.

Ну, сказал себе Саруман, по крайней мере, голодным моего спутника не оставят.

— Алашка! — гаркнул

Гнус куда-то в темные сени. — Подавай ужин, неумеха, долго ты еще будешь заставлять гостя ждать? У-у, курва ленивая… Ну-с, — потирая руки, он с радушной улыбкой обернулся к волшебнику, и тон его вновь стал маслянистым, любезным и дружелюбным, — рассказывайте, сударь, откуда прибыли, что видали, что творится на белом свете. Вы, по всему видать, человек бывалый, по миру изрядно поколесили, есть о чем потолковать на досуге… А мы тут, в глуши, до новостей охочи.

Жарко полыхал огонь в подпечке, прыгали по углам и потолку черные тени, уютно скрипел сверчок под половицей. Некоторое время волшебник в общих чертах пересказывал любопытному хозяину последние роханские новости, наблюдая, как Алашка суетится возле печи, собирая на стол — костлявая, нездоровая, бледная до прозрачности женщина, замученная дурным обращением и собственной робостью. На её худеньком, скудном, словно бы нарисованном на листе промасленной бумаги лице навек застыло выражение неизбывной, привычной покорности — как у заморенной непосильной работой клячи. За широкий подол её юбки, прячась от глаз сурового хозяина, цеплялась девочка лет трех, грязная и неухоженная, затравленным выражением глаз похожая на мать — испуганный неприрученный котенок, готовый в любую секунду юркнуть прочь и забиться в щель. Время от времени мать утирала дочери передником красный воспаленный нос — все это по-прежнему молча, без единого слова.

— Она немая, — пояснил Гнус, глядя на Алашку не то чтобы с ненавистью — скорее с ленивой гадливостью, как на полураздавленного таракана. — Какая-то дальняя родня моего кузена. Их дом в Холмищах год назад разбойники пожгли, так вот она теперь тут и обретается, приживалка… из милости.

«Из чьей милости?» — хотел спросить Саруман, ибо милость Бороды Гнуса явно обходилась несчастной женщине недешево — видимо, на этом одиноком, спрятанном в лесу отдаленном хуторе ей приходилось управляться и за прачку, и за скотницу, и за кухарку, и за служанку.

— Разбойники? — Волшебник безучастно разглядывал заусенец возле сломанного ногтя. — Что за разбойники, господин Гнус?

Гнус пожал плечами.

— Да бывают иногда в Волде всякие происшествия… набеги кочевников с восточного берега Андуина или что-то в этом роде… вот с недавнего времени, бают, опять по берегам реки Лимлайт непорядки какие-то происходят. В нашу-то глушь лихие люди не заглядывают — что с нас взять, с босоты… Живём себе, хлеб жуём — и на том спасибо.

Глядя на угрюмую, заросшую бородой физиономию собеседника, Саруман не мог отделаться от мысли, что на самом-то деле за разбойниками далеко ходить не надо. Да и прозвище «Гнус» приклеилось к ушлому мужичку вряд ли только из-за гнусавого голоса…

Наконец ужин был готов: постная, но зато густая похлебка, просяная каша с ошметками жилистой баранины, квашеная капуста, свежие овсяные лепешки — гостю не на что было пожаловаться. Гнус с аппетитом жевал, прихлебывая суп, закусывая хлебом, похрустывая крепкими малосольными огурчиками, покрякивая после каждого глотка домашнего яблочного сидра. Алашка по-прежнему стояла возле печи, опустив глаза, готовая что-нибудь поднести/унести,

покорно ожидая приказаний своего господина и повелителя. Исподлобья бросив взгляд на волшебника, Гнус милостиво указал служанке глазами на дальний край скамьи — и она несмело села, усадила себе на колени чумазую девочку. Робко предложила дочери кусочек хлеба и ложку просяной каши. Девчонка взялась было за еду, но тут же, не сделав и пары глотков, закашлялась, отодвинула тарелку и захныкала, уткнувшись лицом в материн передник — или, скорее, негромко заскулила, словно побитый щенок, потирая кулачками слезящиеся глаза.

Гнус сердито засопел.

— Это еще что за щенячий скулеж за столом, а? Не знаешь, как надо вести себя в приличном обществе — отправляйся к Храпу в конюшню… Или уйми свою замарашку! Сейчас же!

Алашка тщетно пыталась успокоить дочь и влить ей в рот хоть немного молока, но та упрямо отворачивалась от протянутой чашки, давясь слезами и соплями, струящимися по бледному замурзанному личику все быстрее и быстрее. Горестное девчонкино хныканье перешло в истеричные, судорожно подавляемые и оттого еще более громкие всхлипы. Гнус, морщась и кривя рот, терпел с полминуты, потом с яростью хлопнул ладонью по столу.

— Ну, хватит! Убери её отсюда! Слышишь? Грязному поросенку место в хлеву!

Девчонка заревела в голос. Алашка вскочила, сгребла её в охапку, готовая бежать, исчезнуть с глаз, скрыться в своей темной норе…

— Аласса, — сказал Саруман, — дай-ка мне девочку. Она нездорова.

Воцарилась тишина. Только внезапно затрещала и зачадила на столе вонючая сальная свеча.

Аласса вскинула на мага глаза — словно не верила своим ушам. Громко глотнула. Какую-то секунду волшебнику казалось, что служанка не отважится к нему подойти — поспешит ускользнуть, убраться прочь, спрятаться в логове наедине со своими бедами и горестями… Но она все-таки пересилила свой страх перед незнакомцем — или просто не посмела ослушаться? — как-то опасливо, боком, подошла, опустилась рядом с гостем на скамью, усадила дочь на колени, не смея оторвать взор от пола. Волшебник осторожно — точно боясь спугнуть боязливого зверька — подался вперед, провел ладонью по спутанным, тонким, невесомым как пух волосам малышки — и то ли от неожиданности, то ли от страха девчонка разом перестала плакать, сжалась на коленях у матери, дрожа, словно пойманный в силки воробышек.

— Что случилось, кроха? У тебя животик болит, верно? — помолчав, спросил Саруман. Он ощупал её тоненькие, холодные, вяленькие ручки и ножки, покрытые мелкой красноватой сыпью, заглянул в глаза — воспаленные, со скопившимися у внутренних уголков комочками гноя; левый глаз немного косил. Дотронулся рукой до покрытого испариной бледного лба. — У неё… черви, Аласса, — негромко сказал он матери, — причем в стадии, на которую уже нельзя не обращать внимания. Извечная хворь пастухов и козопасов, чьи дети растут в буквальном смысле рядом со свиньями…

Аласса медленно подняла на мага глаза. Щеки её пылали. Она судорожно прижала к себе дочь, так крепко и отчаянно, словно от силы этих объятий зависела сейчас жизнь их обеих.

— Но это поправимо, — помолчав, мягко добавил Саруман. — Я скажу рецепт отвара, который помогает именно при запущенных случаях. Тебе известно такое растение — лысяница? Две части корней лысяницы, пять частей листьев медвежьего следа и пару долек чеснока, заваривать и пить по полчашки на рассвете до завтрака, толчеными тыквенными семечками закусывать. В течение недели должно помочь…