Крепость в Лихолесье
Шрифт:
— Гэндальф! — Гэдж с тревогой схватил его за плечо. — Ты…
Посудина качнулась.
Откуда-то с запада, по течению, откуда ни возьмись налетела волна — огромная, стремительная, сокрушительная, обрушилась на лодки потоком воды, подбросила их, расшвыряла в стороны, разметала подобно бумажным корабликам. Позади раздался треск, плеск, утробное бульканье, испуганные крики… Утлое суденышко беглецов встало на дыбы, волшебник и орк повалились друг на друга, Гэдж пребольно стукнулся подбородком о борт лодки, клацнул зубами, до крови прикусил губу… Посудина не перевернулась лишь потому, что была на четверть полна воды. А вот преследователям повезло меньше — одну лодку, оказавшуюся ближе к середине реки, налетевшая волна вмиг опрокинула вверх дном,
— На весла! — переводя дух, прохрипел Гэндальф. — Гребем отсюда, пока они там плещутся и купаются, оглашая воздух радостными кликами… Осталось недалеко.
Он оглянулся назад — перевернутая лодка неторопливо покачивалась на волнах, и за неё цеплялись оказавшиеся в воде незадачливые преследователи. Река успокоилась, но ни дружинникам, ни воинствующим горожанам, кажется, было теперь не до погони — те, кто остался во второй лодке, торопливо спасали потерпевших кораблекрушение, и перегруженное суденышко, потеряв скорость, уже не могло догнать посудину беглецов, которую течение относило за поворот — туда, где путникам были не страшны лучники с дозорной вышки.
— Ты цел? — пробормотал Гэдж, торопливо берясь за весла.
— Потерянные нервы не в счет? — Волшебник отжимал насквозь промокшую бороду. — Где моя шляпа?
— Кажется, вот. — Орк выловил веслом из воды плавающий в ней синий бесформенный блин.
— Мальчишка! Ничего тебе нельзя доверить! — с досадой проворчал маг. Тем не менее шляпу взял, выжал из неё излишки воды и, бережно расправив, положил на носовую банку. — Ладно, давай поторапливаться. Берег уже близко…
17. Ошейник
Белый маг выбирался из забытья долго и мучительно, точно из холодной засасывающей топи — жадная трясина беспамятства не желала его выпускать, давила и душила, тянула куда-то вниз, во мрак, оплетала хищными щупальцами. Наконец он кое-как вынырнул, выкарабкался на поверхность из этого вязкого горячечного болота — и оказался в густом плотном тумане, и долго неприкаянно блуждал в душном волглом мареве, смутно воспринимая, но не осознавая окружающее; ему чудились чьи-то хриплые невнятные голоса, доносящиеся до него словно сквозь толщу воды, чьи-то шаги, металлическое позвякивание, мягкий перетоп копыт, пофыркивание лошадей, шелест травы… Н-да, давненько уже он не чувствовал себя настолько паршиво! Кажется, даже последствия разнузданной пирушки у щедрого на яства и питие наместника Белектора не давали о себе знать так отчаянно и невыносимо… В горле едким комом стояла тошнота, суставы разламывались на части, тело казалось ватным, непослушным, чужим, нелепо скроенным и плохо слаженным из отдельных частей. Когда же магу наконец удалось разлепить веки, он долго не мог понять, где он находится и что вообще происходит…
Он пребывал отнюдь не в богатых княжеских покоях и не на пышном королевском ложе под роскошным шелковым балдахином. И не на лавке в величественном пиршественном зале, и даже не под столом в грязном придорожном трактире, а на холодной, сырой и жесткой матушке-земле. В виске его острым шилом пульсировала боль, в горле колыхалась мутная дурнота, голова была тяжелой и словно бы набитой несвежим мочалом. Окружающий мир представлялся невыносимо мерзким, недостойным даже того, чтобы на него взглянуть. Некоторое время он лежал, разбитый и обессиленный, пытаясь собраться с мыслями, прийти в себя и хоть как-то объяснить себе все происходящее, выудить из памяти то, что предшествовало этому странному состоянию… Наконец вспомнил — обрывками: лесной дом… Гнус… Алашка с её мутными предостережениями… а потом? Что случилось потом?
Он медленно повернул голову — и вяло удивился тому, что она тут же не рассыпалась горкой разбитых черепушек.
Он действительно, полураздетый, лежал навзничь на голой земле, и высоко над его головой серело бледное рассветное небо. Рядом, сгорбившись, сидел
— Где… где я? — собравшись с силами, прохрипел волшебник. — Что… кто… кто ты?
Саруманов сосед не ответил. Он сидел в прежней позе, бессильно опустив руки и свесив голову на грудь и, похоже, даже не слышал вопроса. От всей его понурой фигуры веяло таким беспросветным отчаянием и вялой покорностью судьбе, что волшебник внутренне содрогнулся. Кажется, приключение, в которое его угораздило угодить, было из каких-то не особенно веселых…
Он осмотрелся, поворачивая голову так аккуратно и осторожно, точно она была сделана из тончайшего фарфора. Он находился на дне какого-то распадка, склоны которого — крутые и каменистые — поросли редкими кривыми сосёнками. Вокруг сидели, лежали, дремали на траве незнакомые люди, их было немного, чуть поболее дюжины, одетых в простые домотканые рубахи, холщовые штаны и куртки, кожаные башмаки на деревянной подошве — обычную одежду не слишком зажиточных роханских крестьян. Большинство было средних лет, но волосы некоторых уже посеребрила седина, а двое-трое, напротив — казались совершеннейшими юнцами, у которых только-только начали пробиваться усы. Впрочем, несмотря на разницу в возрасте и, возможно, общественном статусе, всех этих людей объединяло нечто общее: облик у всех был одинаково изнуренный, лица — одинаково серые и безжизненные, глаза — одинаково потухшие и ввалившиеся, виды на будущее — явно одинаково незавидные…
— Что… происходит? — пробормотал Саруман. — Где… где я?
Его бородатый сосед крупно вздрогнул всем телом, медленно повернул к магу голову, точно только сейчас обнаружил его существование, уставился на волшебника угрюмым взглядом из-под насупленных лохматых бровей — они торчали на его давно не мытом лице, как два сивых пучка. Медленно растянул сухие, покрытые болячками губы в щербатой усмешке:
— Где? Ты еще не понял? — Он приподнял бороду и постучал пальцем по серо-стальному ободу у себя на шее. — Добро пожаловать в Удун, старик! — И хрипло захохотал, раскачиваясь из стороны в сторону, криво разинув рот, показывая редкие черные пеньки гнилых зубов.
В Удун? Ну-ну. Невнятные объяснения бородатого мужичка ничего не прояснили, скорее наоборот. Куда же маг все-таки попал? Где Бреор? Кто все эти люди? Пленники? Рабы? Но они не закованы в кандалы, не связаны веревками, не согнаны в гурт, их свобода передвижений вообще ничем, кажется, не ограничена. Кажется?
Саруман поднял руку и, едва преодолевая марь в голове, нащупал у себя на шее точно такое же тяжелое металлическое кольцо. Или… неметаллическое? Материал ошейника походил на сплав меди с оловом и был не шершавым и не холодным на ощупь, скорее — чуть теплым, гладким, словно отполированным; края обода стыковались настолько ладно и плотно, что представляли собой даже не застежку — едва заметную трещинку… Да что это за странная штука, леший возьми? Не надо было ни быть волшебником, ни обладать семью пядями во лбу, чтобы понять, что ошейник заключает в себе неведомую магию… но какую именно — этого Саруман не мог определить.
Пока.
И все же дело принимало очень странный, неприятный оборот. Что же произошло? Там, в доме Гнуса? В памяти волшебника бездонной пропастью зиял необъяснимый провал. Он помнил, как Алашка пыталась его о чем-то предостеречь… как Гнус пришел к нему с «извинениями»… потом поднял кувшин… а потом, видимо, опустил его — Саруману на голову. Волшебник поднял руку и осторожно коснулся виска — и пальцы его наткнулись на что-то мерзкое, заскорузлое, отвратительно липнущее к коже — запекшуюся кровь. Вот оно что…