Крепостная
Шрифт:
— Вот я, - подойдя ближе и встав рядом, я увидела, какая она на деле маленькая. Да, пухлая, но не толстая, а будто отекшая.
— Тяни давай. И правда, как первый раз меня видишь, - она покачала головой и тяжело задышала, словно дорога до реки в две сотни метров и обратно — такая тяжелая задача.
Предположив, что тянуть ее надо наверх, я поднялась на ступень выше, взяла ее руку и потянула на себя.
— Убери ее, Фирс, а то так уделаю клюкою своей, что рыбы ей подарком покажутси, - старуха уже было размахнулась, но я успела отскочить.
Рядом с ней встал мужик в широких штанах, заправленных
— Я Силантьева Надежда Викторовна. Мне шестьдесят три, сейчас…
— Иди, сыми эту мокроту, надень сухое, чаю выпей с сахаром и ворочайся к барыне, - густым баритоном почти пропел Фирс и стал помогать Домне подниматься на лестницы.
Лестниц было много. Эта излюбленная деревенская «потеха» - построить дом так, чтобы под ним был еще один. И лазить по лестнице, особенно в старости, кое-как. Зато под домом есть подпол, где можно хранить запасы. Особенно в суровые зимы, когда уличные необогреваемые погреба вымерзали напрочь.
— Куда идти-то? – только и осмелилась спросить я и почувствовала, как за моей спиной кто-то возник и, подхватив под руку, как Фирс, старуху, подтолкнул на крыльцо.
— Ты кто? – спросила я, увидев снова эту заполошную тощую девку в белом платке. Большой рот ее все время был приоткрыт, словно слова в нем набирались во время выдоха прямо из легких и торопились выскользнуть наружу. Нос так густо был усеян веснушками, а глаза сияли такой синевой, что выглядела она как нарисованная, а от этого еще смешнее.
— Надя, ты и правда мертвая, видать. Девки речные, русалки тебя успели, поди…
— Да чё вы тут все несете? Кто ты такая? Где мои ноги? – тараторила я, пока она поднимала меня, проводила по светлой большой избе. Мы и проходили сквозь комнаты, и проходили, будто у дома не было ни конца ни края.
— Глаша я, Гланя. А ноги тут. Я бы заметила, коли без ног ты была. Хвоста нет. С хвостом тебя Домна Пална ни вжисть бы в дом не пустила. Прямо там палкой бы ухайдакала и в реку обратно скинула… Или собакам, поди, на корм можно русалычье мясо – т… тьфу, отнеси Господь…
— Помолчать можешь? Голова и так гудит, как котел, - только чтобы остановить поток слов, льющийся изо рта этой странной Глаши, я заставила себя говорить.
Когда она затащила меня в малюсенькую, размером в длину кровати, комнату и принялась стягивать мокрую юбку, я обомлела и не смогла сказать больше ни слова. На стене висело маленькое, круглое, сантиметров пятнадцать в диаметре, зеркало. В нем отражалась не я. Глаша, снующая за моей спиной с тряпкой, старательно вытирающая меня, была такой, какой я видела ее своими глазами. А я нет!
Потом Глаша принесла чай и на блюдце кривой, будто камешек, кусочек сахара. Я бросила его в чай, и она вылупила глаза, но промолчала.
Я молча прихлебывала горячий, сладкий и пахнущий иван-чаем напиток, а девка рассказывала, как мы стирали, а потом она голову подняла, а я уже плыву по Уралу.
— Урал? – переспросила я.
— Река-т. А как ишо? Урал и есть, - ответила Гланя, хмыкнув.
Говорить и спрашивать я боялась. Когда попросила телефон и вызвать
Так и просидели мы в комнатушке размером два на три до темна. Ночевать Глаша осталась со мной, поскольку так велела Домна.
Глаша рассказывала о нашей с ней стряпне, о том, как мне повезло стать помощницей барыни и жить с ней в доме, учить буквицы, читать. О том, что Бог любит и призирает сирот. Я решила, что я сплю. А старуха, видимо, была полноправной хозяйкой в моем сне. Только я не собиралась играть в их странную игру, какой бы сумасшедшей и опасной она ни была, эта Домна.
Глава 4
Глаша иногда выходила, чтобы фыркнуть на кого-то. До меня доносились ее слова, что, мол, слаба я еще, что как очухаюсь и сама выйду.
Когда она вышла, решив, что я заснула, я встала и подошла к зеркалу. Хорошенькая, чуть курносая девчушка смотрела на меня огромными, полными страха глазами. Тонкая, почти протертая до дыр ночная сорочка до пола не скрывала, а будто подчеркивала худобу: острые плечи, локти, колени выделялись при каждом движении.
В свете закатного солнца, струящемся через небольшое оконце, комната казалась каким-то волшебным шкафом. Узенькая кровать с железным трубочным изголовьем, деревянный табурет с отверстием в сиденье. Полы под половиком чистые и свежие, будто доски только-только остругали и постелили. Пара платьев, висящих на стене, походили на театральные костюмы: широкие юбки из плотного батиста, лифы, прошитые лентой от закрытой шеи до пояса. Одно синее, второе горчичного цвета. На полу туфельки на кожаных каблучках, а под кроватью… лапти!
Самые настоящие лапти из лыка, обмотанные веревками, которые полагалось наматывать на ногу.
Как-то давно, в своем детстве, я нашла в сарае прабабушкиного дома такие, и она показала, как их носили. Крестьяне долгое время боялись расстаться с «технологией плетения», потому что, как выражалась бабушка: «Бох его знает, куда жись повернет.». Лапти иногда надевали на покос, потому что кирзовые сапоги были не у всех, да и если были. В лаптях-то полегче.
Я вспомнила, как бабушка подтянула чулок на ноге, надела лапоть, обмотала верёвки как следует и прошлась передо мной. Была тогда она уже старой, но никогда не ходила с палкой, потому что, куда бы ни шла, вечно несла за собой что-то «попутно».
Над кроватью на большом кованом гвозде висел обруч. И только приглядевшись, я поняла, что это вовсе не спортивный инвентарь с зачем-то обмотанный тряпками, а тот самый кринолин. Разного размера кольца, соединенные между собой полосами ткани, а у талии к верхнему пришита верхушка, как на чулках. В нее вдет шнурок.
В зарождающейся вечерней тишине в замирающем от шагов и голосов доме стали слышны часы-ходики. А еще где-то в другом конце дома я услышала два голоса. Одним басила Домна, а второй было почти не разобрать. Я накинула на плечи покрывало с кровати, осторожно отворила дверь и вышла в коридор. Пахнуло густо заваренным иван-чаем и пирогами, так, что закружилась голова. В желудке все перевернулось, будто внутри маленький воздушный гимнаст совершал кульбиты.