Крепостной шпион
Шрифт:
— Раз-два-три, — рукавица указала на победителя.
Он стоял, тупо глядя перед собой в белый дневной лес, и не двигался.
— Камуфляж, — согласился другой секундант, разглядывая окровавленное мужское платье раненой. — Французская забава, — голос, осипший от длительного пьянства, сорвался на хрип. — Да она же, господа, и кормящая вдобавок.
Раненая шевельнулась, тихо застонала.
Генрих Пашкевич отвернулся и ушёл по снегу на несколько шагов. Потом воротился и заставил себя наклониться к женщине, та открыла глаза. Никогда в жизни своей Генрих не видел таких глаз —
— Зачем же вы дуэль затеяли? Глупо, — поморщившись как от яркого солнца, проговорил полковник. — У Вас есть маленький ребёночек. Коли так, то скажите где он, я позабочусь.
Снег лежал вокруг полуденный блестящий, а вышедшая из пьяной кутерьмы дуэль, готова была обернуться полной переменой судьбы.
На прошлой неделе они — человек десять отставных офицеров разных полков, собравшихся исключительно по соседству своих имений — ужинали у одного из теперешних секундантов, малодушного помещика Николая Илюмина. Потом перебрались в усадьбу Антона Шморгина, помещика беспечного и хлебосольного. После итальянской кампании, после чудовищного снежного перехода, после стольких смертей товарищей, после шумного блеска столицы сельская жизнь была уныла и безвкусна.
Немало суворовских бойцов в тот год, подобно самому генералиссимусу, променяли столичное общество на тихую жизнь, спасаясь от бессмысленной павловской муштры в своих имениях. Офицеры гостили в усадьбе Шморгина уже третий день. Играли в штос, пили до полуночи жжёнку, упражнялись из пистолетов во дворе. Всё было ровно так же, как и в другие дни. И будто бес какой-то вселился — разошлись. Бокалы заменили на солдатские кружки, вместо жжёнки — водка и шампанское в смеси, вместо ленивой стрельбы по специальным мишеням — беспорядочная пальба по звёздам.
Когда присоединился к угрюмой компании молодой сосед Пашкевича Андрей Андреевич Трипольский, сказать было просто невозможно, но приехал он без приглашения неожиданно, кажется по какому-то делу.
Часам к 7:00 сменились закуски, и пошёл разговор о женщинах. Кто-то похвастался своим донжуанским списком, кто-то рассказывал пикантные подробности из жизни августейших особ, кто-то на большом листе быстрыми ударами угля изобразил чёрную даму в широченной юбке с аркебузой в руках с растрёпанными волосами и обнажённой грудью.
— Хорошо бы и живое женское лицо, господа, — разглядывая нелепый рисунок, предположил один из гостей и показал понятый тонкий палец. — Хотя бы одно.
— Да уж, неплохо, — зашумели всё разом. — Неплохо бы женское лицо.
Но ни одной дамы под руками не оказалось. Хотели даже послать за двадцать вёрст привезти какую-то прекрасную вдову 23 лет, но как-то потеряли эту мысль, забыли под грузом шампанского и водки. Через какое-то время буйство, охватившее компанию отставных офицеров, перешло обычные границы. Теперь стреляли по бутылкам прямо здесь, в столовой. Во все стороны летели осколки, опрокинутые закуски, обезображенные свинцом стены и фамильные портреты, красные от возбуждения лица — всё это плавало в горьком пороховом дыму.
Послушные слуги продолжали подавать напитки. После очередной бутылки шампанского,
— Прекратите! — неожиданно перекрывая общий шум, крикнул Трипольский.
Все взгляды обратились к молодому дворянину.
— Пляши, — поморщившись, приказал девчонке Пашкевич, — кому велено?
— Отпустите девочку, — ледяным голосом сказал Трипольский.
В столовой стало тихо, и голос Генриха Пашкевича прозвучал в этой тишине угрожающе:
— Это совсем не Ваше дело. Сядьте, выпейте и успокойтесь, — он всё-таки повернулся. — Успокойтесь, сосед. Иначе я буду вынужден Вас пристрелить.
В ответ Трипольский шумно поискал свои перчатки. Сразу не нашёл, сходи за ними куда-то и спокойно кинул в лицо взбесившемуся полковнику белую пару.
Подобного оборота никто не ожидал. Вот только что, минуту перед тем, зажигательно в лицах молодой сосед представлял похабные анекдоты, охотно пил на брудершафт во славу русского оружия, плакал об отсутствии женского общества. Как все выходил на крыльцо освежиться, бросал себе лицо в снег и вдруг стреляться. Из-за чего? Из-за крепостной девчонки?
В гробовой тишине Пашкевич поднял по очереди перчатки и сложил их одну на другую на столе возле ног плачущей чумазой девчушки.
— Хорошо, — сказал он, — я готов. Этим же утром устроит Вас? С рассветом?
Андрей Трипольский кивнул и окинул задумчиво, совершенно трезвым взглядом, собравшихся здесь малознакомых ему людей, выбирая себе секундантов. После чего подал руку девочке, помог ей соскочить со стола и, развернувшись, вышел на воздух.
Была припасена бутылка вина. Секунданты сделали по глотку и опомнились. Они подняли раненую, перенесли в санки, где и перевязали, сильно перепачкав полог и собственные шубы. Лошади вяло хлопали хвостами.
— Везите! Везите к доктору! — крикнул Генрих Пашкевич. — И чтоб жива была, когда вернусь. А не убережёте всех убью, всех по очереди! Все виноваты, один я, что ли, такой мерзавец?
«Кормящая она, кормящая, — тупо долбила похмельная мысль в голове полковника. — Если кормящая, значит должен быть в поместье ребёночек. Как же я?.. Как же я кормящую бабу на дуэли зарезал? Позор! Позор!»
Как безумный он гнал по узкой дороге своего коня, а вокруг рябил чёрно-белым ледяным частоколом. Генрих Пашкевич имел одну цель — он желал добраться до усадьбы Трипольского и найти ребёночка. Зачем? Он не умел ответить себе на этот вопрос.
Перед глазами полковника стояла дикая картина: молоко и кровь смешались в снегу. Полковник почти не помнил происходящего. Полузагнанная лошадь скользила в пене под его шпорами. Он и сам удивился, когда оказался в деревянных ворот усадьбы Трипольского. Бесчувственным кулаком, как молотком, он бил в промерзшие ворота, стучал бессмысленно и долго. Никто не открыл. Никто не появился.
От холода и вынужденной неподвижности Генрих Пашкевич почти отрезвел.
Свечерело.
В доме во втором этаже плавали какие-то огни.