Крепостной шпион
Шрифт:
Генрих всматривался в неё, пытаясь найти черты вчерашнюю корнета, и категорически их не находил.
— А сломанную Вашу шпагу я в чулан прибрала, — Аглая опять сменила тон. Она хитро улыбалась. — Умеете же Вы подраться с удовольствием, полковник, сколько народу положили. А рана пустяк. Я вышла утром, как будто не произошло ничего, как будто ночью ничего и не было. И следов-то во дворе никаких, ни крови, ничего. Снег идёт.
— Шпагу? — полковник чуть не расплескал кофе. — Да чёрт с ней, со шпагой. Ты мне вот что скажи: ну зарезал я барина твоего, Анну Владиславовну,
— А я не знаю, барин, — смиренно склонив головку на плечо, отозвалась Аглая. — Я из пистолета пальнула, и Вы пальнули. А потом, когда Вы в окошко-то выпрыгнули и велели фонарь запалить, я и запалила, пуля прямо в фонарь и попала.
— А потом что?
— Потом спряталась. Ребёночка стала кормить.
— Чем кормить? — вскрикнул полковник, не веря ни одному слову, и разглядывая маленькие девичьи груди, затянутые коричневым платьем. — Чем?
— Известно чем, барин, тюлькой, — сконфузилась девушка.
Полковник наморщил лоб и подтянул одеяло.
— Но я всё-таки не пойму. Ничего не помню, — кончиками пальцев потрогал запёкшуюся кровь на мочке уха. — Кто меня раздел, в конце концов.
— Вы не гневайтесь, но это я Вас раздела. Какое тело у Вас, барин, белое, — она прыснула в кулак, — нежное. Решила отоспитесь, пьяные Вы были очень.
Генрих Пашкевич ощутил себя голого под одеялом, прищурился на окно. Посверкивало зимнее солнце. Глаза у девушки были тёмные, а щёки нежные, румяные.
— Ой, не надо, барин, — вырываясь и вскакивая с постели, застёгивая верхнюю пуговку под воротничком, вскрикнула Аглая. — Ехать Вам надо, барин, — она ладонями оправила платье. — Да за Вами присылали уже. Вы покуда завтракайте, а я об лошади побеспокоюсь.
Вскочив в седло, чтобы снова преодолеть 20 вёрст, полковник про себя отблагодарил девушку, и поклялся сразу прислать людей для защиты дома и ребёночка.
Аглая в чёрной расстёгнутой шубке распахивала ворота, и полковник хотел сказать ей что-нибудь на прощание, что-нибудь ласковое, но увидел вдруг в чёрно-белом месиве из земли и снега что-то блеснуло. Знакомый предмет, будто видение. Яркий блик под бьющим копытом лошади в свежем снегу. Предмет из другого мира, из прошлого, совершенно неуместный здесь и сейчас.
Пашкевич, натягивая поводья, наклонился, ощутил новый приступ головокружения, протянул руку. В снегу сверкала звезда. Такую же пятиугольную серебряную звезду с двумя скрещёнными змейками на центральном круге много лет назад он приколол к отвороту одного из своих костюмов. Тогда Генриха с позором изгнали из членов «Пятиугольника». Константин Эммануилович лично сорвал звезду с платья.
Полковник соскочил с лошади и поднял звезду, сжал её в кулаке. «По всей вероятности, знак был потерян одним из нападавших бандитов, — подумал он. — Но это совершенно не представимо. Меня выгнали за мелочь, меня, столько сделавшего для общества, вышвырнули как шелудивого пса. Лишили нагрудного знака только за то, что в течение двух недель я пятерых на дуэли зарезал. А здесь откровенные бандиты, злодеи. Нужно разобраться
Вскочив снова в седло, Генрих жестоко ударил шпорами в бока отдохнувшего за ночь скакуна, и полетел по зимней дороге, мысленно возвращаясь к случайно заколотой им молодой женщине. Он был поражён тем, что даже от мысленного прикосновения сердце забилось и защемило в груди. Генрих попытался представить себе её лицо и неожиданно увидел его, будто в бреду на фоне белого зимнего неба. Он готов был боготворить это лицо.
Глава 2
Мелькнули, как во сне, белый неподвижный лес, пустая дорога. Промёрзший и отупевший от головной боли, Генрих Пашкевич соскочил с лошади, бросил поводья подоспевшему слуге и вошёл в тот дом, откуда началось вчера всё это сумасшедшее приключение.
В гостиной его встретил хозяин усадьбы, Антон Михайлович Шморгин.
— Ну что, жива она? — насилу разжимая губы, спросил полковник.
Антон Михалыч кивнул и велел принести рюмку водки. Водку принесла та самая крепостная девчонка, что послужила причиной дуэли. Она же и оттирала шерстяными варежками закоченевшие руки Пашкевича. Полковник устроился в широком кресле, а девчонка стояла перед ним на коленях на полу, улыбалась, и быстрые детские ручки просто летали, возвращая подвижность окостеневшим на морозе пальцам.
— Жива барыня, — рассказывала взахлёб девушка, — представляете, мы думали мёртвого человека в санях перевезли. Соседа. А она, во-первых, вовсе не сосед, а соседка, женщина, а во-вторых, кормящая.
«Болтливая какая у Антона дворня, — разгибая пальцы и чувствуя, как согревает его изнутри выпитая водка, отметил Пашкевич. — Распустил совсем. Разве можно, чтобы прислуга столько болтала?»
Антон Михалыч находился тут же рядом, также раскинувшись в кресле. Он смачно сопел в седоватые огромные усы, и всё пытался дополнить рассказ девчушки, но сбивался, кашлял и загибал белый холёные пальцы.
— Так что цел наш кормящий дуэлянт, — остановив, наконец, девчонку, сказал Шморгин. — О таком счастливом воскрешении только мечтать можно. Ты его, Генрих, скажу честно, как француза без жалости колол. Так что Бога благодари, что уцелела Анна Владиславовна.
— Где она теперь?
— Наверху. Хочешь взглянуть на неё?
«Что это со мной? — подумал Генрих. — Зачем мне всё это? Нужно уезжать, нужно воротиться к себе в поместье. Вот сейчас же, сразу подняться и уезжать».
— Хочу, — сказал он, и сам не понимая собственных слов.
— Проводи полковника к раненой барышне.
Шморгин сделал знак девчонке, и та сразу, отпустив руки Пашкевича, вскочила на ноги.
— Пойдёмте, барин.
С замиранием сердца Генрих Пашкевич поднялся на второй этаж и вошёл в комнату, где лежала раненая Анна Владиславовна. Он замер на пороге. Огромный шёлковый балдахин накрывал тенью бледное женское лицо, только рука на свету.
— Простите меня, — с трудом проговорил полковник.
Никакого ответа, никакого движения.