Крепостной шпион
Шрифт:
Выскочив из дома, горничная побежала через парк белому флигелю. Во флигеле по приказу Бурсы устроили специальные маленькие комнатки для карликов. Карликов боялись даже английские каторжники, поражающие своей жестокостью. И во флигель никто не смел заходить. Считалось за лучшее даже не приближаться к жилищу уродцев.
На полдороге к флигелю путь перепуганной девушке преградил один из англичан, так же, как и гусар он был пьян. Голый по пояс, играя мускулами, англичанин выставлял напоказ свои татуировки и сладко прищёлкивал языком.
— Погоди, — по-русски сказал он. — Куда ты бежишь, дура?
— Альфред!
Дверца флигеля растворилась и на пороге возникла потешная и одновременно жутковатая фигуры маленького убийцы.
Не желая связываться, как всегда в подобных случаях, англичанин шагнул в сторону, освобождая дорогу, только сквозь зубы процедил что-то не по-русски и плюнул. Альфред погрозил в его сторону очень длинным белым пальцем и, пропустив Марфу внутрь флигеля, запер на засов дверь.
Альфред был единственный в России лилипутом, имеющим настоящую большую жену. Как-то с ужасного похмелья Бурса приказал пороть одного мужика. И толи мужик был так крепок, толи палач ослаб, но после двухчасовой экзекуции освобождённый мужик встал. Он выплюнул зубы и на собственных ногах пошёл, что просто взбесило Ивана Кузьмича. Тут же оказался один из трёх карликов, Бурса сделал знак, карлик взял палку и одним коротким ударом насмерть убил мужика. Иезуитский монастырь, в котором выращивали уродцев давно уж рассыпался в пламени пожара, карликов перебили и оставалось всего три.
После случая с мужиком Бурса объявил: «Незачем такой восхитительной злобе пропадать». И двоих кроликов поженил. Одной из жён и стала Марфа — сестра телохранителя Бурсы, Прохора. Девушка очень плакала первые 2 года, но потом привыкла и даже стала находить некоторые удобства своей обособленной жизни. Ведь вторую бабу из белого флигеля сразу выставили после того, как её маленький муж в мешке был отправлен в Петербург, и так уж не вернулся никогда.
Внутри флигеля всё было устроено для карликов: низкие потолки, мебель по размеру, посуда, даже окна были вырезаны под маленький рост. Заползая внутрь игрушечной комнаты Марфуша не могла выпрямиться в полный рост. В комнатке Альфреда специально для неё была устроена большая кровать и общий, на двоих, стол, за которым Альфред сидел на высоком стуле с узкою резной спинкой, а Марфа, вытянув ноги, устраивалась на специальной подушке на полу.
Теперь, забравшись в комнату, девушка сразу легла на свою кровать и уткнулась лицом вниз, стараясь сдержать рыдания. Она слышала, как стучат рядом по комнате деревянные башмаки карлика, потом крепкая маленькая рука подёргала её за плечо. Альфред, как и остальные выходцы из того иезуитского монастыря, был лишён дара речи, но за долгое время совместной жизни Марфа научилась неплохо понимать его и без языка.
— Да отвяжись ты, — сказала она, утирая слёзы и садясь на кровати. — Отвяжись, видишь нехорошо мне.
Тёмные добрые глаза карлика были так близко и смотрели так пристально и печально, что Марфа почти успокоилась под этим взглядом. Карлик протянул ручку. Марфа вытащила скомканное письмо и отдала ему.
— Вот почитай, ты грамотный. Почитай, что здесь написано и скажи, что делать-то мне теперь. Хотя ты и сказать-то не можешь, бедненький мой, — в неожиданном порыве
В небольшой зале в глубоких креслах, обтянутых красным материалом, устроились человек 12-15 зрителей. Анна Владиславовна не желала смотреть на этих людей. Погасили фонарь. Громкий разговор прекратился, невидимая рука подёргала колокольчик.
— Господа, что, фарсик опять? Трагедия? — спросил кто-то из гостей.
— Пастораль! — гордо объявил Иван Кузьмич. — Прошу Вас обратить внимание на приму, такого ещё не видели у меня.
— Дворянка? — поинтересовался тот же голос.
— На сей раз из простых, но того стоит, — сообщил Бурса. — Ежели желаете дворянку на моей сцене лицезреть, так пожалуйте в следующий раз. Уже есть кандидатура.
— Что, приличных кровей кобылка? — спросил из темноты помещик Междуоков — ближайший сосед Бурсы, не пропускающий ни одного спектакля.
— Позвольте представить, — сказал Иван Кузьмич, жестом обращая внимание на застывшую в своём кресле Анну. — Моя родственница и в некотором смысле собственность, Анна Владиславовна Покровская. В следующем спектакле предполагаю поручить ей главную роль.
Может быть этот разговор в полутьме ещё бы продолжался, но бархатный тяжёлый занавес мягко колыхнулся и поехал вверх. Осветилась квадратная глубокая сцена.
— Новейшая пастораль! — объявил, появляясь в середине сцены, актёр. — Пьеса господина Чернобурова в исполнении людей, пребывающих в счастливой собственности господина Ивана Кузьмича Бурсы.
Ощутив на себе жадные взгляды зрителей, Анна была довольна тем, что представление началось, и сама сосредоточилась на сцене.
Богатая декорация изображала нечто древнегреческое: белые фигуры на фронтоне казались подлинно мраморными, с круглого балкончика, извиваясь спадали вниз бумажные зелёные лозы. А пять дорических колонн, покрашенные под медь, казалось, звенят от прикосновений. Лужайка перед зданием была устелена травами и цветами, по всему живыми, присутствовал даже запах, хотя и не совсем цветочный. На конферансье красный комический раздутый фрак с крупными белыми пуговицами, пришитыми в самых неожиданных местах. На голове актёра синий небольшой паричок с бантиком на затылке.
— Любовь в трёх актах! — взмахнув широкими рукавами, объявил актёр. — Действие первое: Она как Клеопатра!
В зале было душно. Раздались ленивые хлопки. Чернобуров завозился в своём кресле. Отвесив глубочайший поклон, конферансье попятился задом и ретировался за левую кулису.
— Что же ты, дурак, не то сказал? — возмутился вдруг Чернобуров. — Господа, пастораль называется «Поцелуй». А, впрочем… Да, я позабыл. Я это название из пьесы забрал — под шофе был, господа.
На сцене появились несколько девушек в костюмах пастушек и пастух. Где-то на дворе истерически ржал жеребёнок. Под своды театра проникала брань мужиков с дороги, а пастушки, разделившись парами, делали утомительно долгий реверанс перед пастушком. За реверансами последовали, произносимые в неподвижности, пошленькие диалоги в стихах.