Крест и стрела
Шрифт:
— Что?! — У Цодера запрыгали губы. — Если вы еще раз назовете меня сумасшедшим, я вас ударю. Клянусь вам, ударю! Мне не нравится ваша физиономия. Знаете, на что она похожа? На неумелый рисунок. Ни черт, ни характера. Бесцветная. И зачем, спрашивается, я вас слушаю?
— Вы слушаете меня потому, что вы — порядочный человек, — спокойно ответил Фриш. — Но повторяю: вы — трус.
Может, раньше я и считал вас сумасшедшим, но теперь нет, уверяю вас. Вы стали мне гораздо понятнее. Я не освобождаю вас от моральной ответственности. Вы во многом виновны и к тому же трусливы… а вашу пресловутую логику вы носите в жилетном кармане и достаете, когда понадобится… — Фриш умолк и настороженно прислушался. Снаружи донеслись голоса. Они приближались и стали отчетливее.
— Да нет, не здесь, — вон там, — сердито крикнул кто-то. — И не по прямой, неужели вы не понимаете? Зигзагами, понятно?
— Они роют щели, —
Фриш кивнул; напряженность отпустила его.
— Который час?
— Двадцать пять минут восьмого.
— Ладно. — Он закашлялся, и лицо его слегка исказилось. — Цодер, помолчите минутку и выслушайте меня.
Доктор передернул плечами.
— Я вам не союзник, — пробормотал он, — и вы мне тоже.
— Когда я учился в духовной семинарии, — торопливо начал Фриш, — у меня была одна цель: постичь бога. И мне казалось, что это мне удалось. Но один вечер перевернул все мои представления. Вы помните? Это был тот вечер, когда коричневорубашечники потащили меня на вокзал. Знаете ли вы, Цодер, что чувствует человек, когда божьи создания избивают его, унижают, заставляют бегать на четвереньках, а другие смотрят и молчат? Огромное отчаяние. «Зачем жить? — думал я. — Ради чего? Если человек таков, значит у него нет души, он — зверь, и разве мыслимо жить среди таких людей?»
Хриплый голос прокричал снаружи:
— Щель должна быть по плечо человеку, иначе она ни к черту не годится! Ну-ка, полезайте туда, измерьте сами!
— Но потом я попал в концлагерь, — вполголоса продолжал Фриш. — Там я два года размышлял о том, что такое мораль, Я толковал об этом с другими. И постепенно мне стало ясно, как далека от живого человека та этика, которой нас учили в семинарии. «Добро и зло», — говорили мы. — «Человек должен быть добродетельным». А что мы знали о происхождении добра и ала? Поверьте мне, мораль не имеет ничего общего с церковной кафедрой. Церковь — только место для сборищ, где можно — разумно ли, глупо ли — обсуждать вопросы морали. Человеческую мораль порождают условия жизни. Добродетели и пороки людей — как плоды, произрастающие на почве их существования. Богач никогда не станет красть хлеб. Ему это не нужно. Он украл бы империю, если б мог, и считал бы это нравственным поступком. А какой добродетельный поступок должен совершить отец, на глазах у которого умирает от голода ребенок? Как пастор, отвечу: он должен украсть. Этот поступок нельзя осуждать, он неизбежен. Что должно считаться нравственным для русских, родину которых захватил враг? Убивать. И какую нравственную идею усвоил пастор, побывавший в концлагере? Отвечаю твердо, Цодер, без всякого смирения: он научился ненавидеть существующее ныне зло, ненавидеть людей, использующих свою власть, чтобы творить зло, и ненавидеть убеждения, которые порождают зло. — Фриш остановился; его влажные молящие глаза не отрывались от лица Цодера. — О, выслушайте меня! — горячо зашептал он. — Если мы твердим: «Не убий», не вникая в причины убийства, то это не нравственность, а безнравственность. Люди затевают войны, но по каким причинам? Ведь несчастный немецкий крестьянин, гибнущий в России во имя ложного патриотизма, не жаждет завладеть русской нефтью или пшеницей. А если даже и жаждет, тогда он дважды одурачен, потому что, если он выживет, добыча достанется не ему, а прежде всего тем, кто послал его воевать. Разве вы не понимаете, Цодер? Кто вдолбил нашим детям, что воевать — это высшая честь? Почему? Кому нужны пешки? Вы — врач. Когда к вам приходит человек с гноящимися болячками, то, пусть он даже отвратителен, вы все равно стараетесь найти микробы заражения. Неужели вы не видите микробов зла? Это те, кто превратил людей в марионеток, Цодер! Кто стремится сделать Германию империей — вы, я, Веглер? Господи боже, да поймите же вы наконец, в чем дело! Когда дети голодают, их отцы воруют! Когда такой народ, как наш, истязают голодом, потом обманывают, потом раздувают в нем самомнение, то его легко можно сделать хищным. Так действует зло, Цодер, и его источники легко нащупать, они реальны, они имеют свою историю и свое происхождение.
— Не говорите мне, что правители развратили немецкий народ, — холодно, сквозь зубы, произнес Цодер. — У каждого народа такое правительство, какого он заслуживает. Я не хуже вас знаю нашу имперскую грабиловку. Но когда человек убивает ни в чем не повинного младенца, нельзя ссылаться на дурное воспитание. Он знает, что делает! Он мерзок, он развращен, и его уже ничто не исправит. Моральный принцип нашей немецкой души состоит в том, чтобы захапать весь мир. Чтобы не упустить ни одной прекрасной страны, ни одной красивой женщины, ни одной грозди винограда или виноградной лозы. Вот она, наша настоящая мораль!
— Нет! — горячо возразил Фриш. — Это не немецкая мораль! Ни у одного народа нет
— Вы о чем?
— Я говорю о национальной развращенности… Я требую, чтобы вы мне показали ее в немецкой крови!
— Да что вы плетете! — зло огрызнулся Цодер и вдруг, хлопнув в ладони, расхохотался. — Когда-то у меня была одна мечта, — неожиданно сказал он, поглощенный какою-то своей мыслью. — Я представлял себе, как Гитлера притаскивают в зал суда. Там я показываю ему пробирки с кровью, взятой у него, у француза, еврея, китайца и негра. И говорю ему: «Ну, ты, маляр паршивый, посмотри-ка на каждую из этих проб в микроскоп и скажи, есть ли между ними разница!» — Дикая радость исчезла с лица Цодера так же внезапно, как и появилась. — Но в Германии нет такого судебного зала, — простонал он. — И микроскопов нет ни одного!
— Но откуда же все это взялось? — мягко повторил Фриш. — Каждое поколение рождается чистым и невинным. Каким же образом взрослые превращаются в варваров?
— Кто знает! — пробормотал Цодер. — Пусть вам ответят те, кого это интересует. Меня же интересует только справедливое возмездие.
— Нет, — презрительно бросил Фриш, и его кроткие глаза загорелись гневом. — Вас вовсе не интересует справедливое возмездие. Вы — циник, а циники всегда трусливы. Вы отстранились от жизни и умыли руки. Вы думаете, виноваты все немцы, кроме вас? Нет, вы тоже виноваты. Так слушайте же: если Веглер симулирует бессознательное состояние, значит, у него есть на то свои причины. Да будет над ним милосердие господне, но и вы обязаны защитить его. А если он не симулирует, вы все равно обязаны защитить его. Я прошел длинный и горький путь, Цодер. Веглер — мой последний пророк. Теперь я узнал, что такое Человек, в чем его нравственность и каким может быть его будущее. И мне кажется, теперь, наконец, я снова познал бога. И, как человек нравственный, я готов пожертвовать жизнью, чтобы защитить Веглера от вашего цинизма и вашей трусости.
Некоторое время оба молчали, уставясь друг на друга. Потом Фриш смиренно произнес:
— Вы должны выслушать меня, Цодер. Умоляю вас. Осталось всего несколько минут. Дайте мне возможность повидаться с ним. Я знаю, слова мои были бахвальством. Веглер, в конце концов, на вашем попечении.
Цодер пожал плечами.
— Я ничего не могу обещать. Ваша совесть говорит одно, а моя — другое. У вас ваша пасторская мораль, у меня — мое отвращение.
— Хорошо. Но послушайте! Вы сказали, что немецкая армия состоит из таких людей, как Веглер. Неужели вы не понимаете, Веглер — тоже немец, но он стал саботажником. И я знаю почему. Я знаю, что у него в душе.
— Откуда вы знаете?
— Знаю, потому что он обратился ко мне за помощью.
— Когда?
— Вчера.
Цодер помолчал, недоверчиво глядя на Фриша.
— Вот как! — произнес он наконец.
— Вчера днем я спал у себя в бараке, — начал Фриш. — Веглер пришел и разбудил меня. Он сказал, что ему нужно поговорить со мной. Мы пошли в лес. Мне уже было известно, что его наградили крестом «За военные заслуги». Я ему не доверял. Я спросил, почему он не на работе, но он не смог объяснить мне. Потом он сказал нечто такое, что меня испугало. «Вчера поздно вечером я возвращался домой, пастор… — сказал он. — Я шел лесом. И видел вас. Правда, на расстоянии, но я вас узнал». Тут он замолчал. Как видно, заколебался. Он смотрел на меня так, будто старался заглянуть в мою душу. «А почему вы были не на работе, пастор?» — спросил он. Я сказал, что мне нездоровилось. Понимаете, под этим предлогом я и ушел вчера с завода. Мастер отпустил меня на полчаса. Марганец был у меня с собой, и времени хватало, чтобы написать лозунги.
Цодер кивнул.
— Тогда Веглер спросил: «Пастор, скажите правду, это вы писали на камнях?» А что я мог сказать? Веглера я не знал. Молчаливый человек, каких тут много. То, что о нем было известно, не внушало доверия: сын — эсэсовец, теперь вот — крест… Я стал отрицать. Я подумал, что меня, наверное, заподозрили и это просто неуклюжая ловушка. — Фриш помолчал; глаза его погрустнели. — А потом, когда меня вызвал комиссар гестапо, я понял, зачем приходил ко мне Веглер. Он одинокий, растерявшийся человек. Мы живем в джунглях, где никто не знает, что на уме и на сердце у других. Его привело ко мне отчаяние, душевная тоска, но он боялся меня, а я — его. И когда я повернулся к нему спиной, он стал действовать в одиночку, слушаясь своей совести.