Крест и стрела
Шрифт:
— Вам стоит только поднять трубку и позвонить в главное управление, — спокойно ответил Кер. — Я уверен, что вам пришлют другого следователя. А пока что я буду вести это дело, опираясь на свой тридцатилетний полицейский опыт. Теперь же, если вам больше нечего сказать, будьте добры, не мешайте мне работать. Я тоже устал.
Баумер заколебался. Губы его искривились.
— Извините, я вспылил, — неохотно сказал он. — Я вообще очень вспыльчив. Я уверен, вы делаете все, что в ваших возможностях. Только теперь на одних человеческих возможностях далеко не уедешь. —
Баумер быстро вышел. Кер молча откинулся на спинку стула и закрыл глаза. «Только этого мне не хватало, — подумал он. — Случай и так нелегкий, а тут еще этот сукин сын, у которого есть родственник в штабе Гиммлера, так что он может наплести на меня что угодно и я даже не смогу оправдаться. — Он протер глаза обеими руками и вдруг хихикнул. — Прекрасно, — философски подумал он, — подождем несколько лет, партейгеноссе Баумер, а там увидим».
7 часов утра.
Доктор Цодер, сгорбившись, удобно облокотился о стол и уткнулся подбородком в ладони. На нем был длинный белый халат, в котором он всегда делал обход. Рядом остывала чашка мутного кофе, приготовленного сестрой Вольвебер.
Снаружи стояла странная тишина. Несмотря на рабочий день, с испытательной площадки не доносился грохот танков, а в кузнечном цехе не слышно было тяжкого уханья. Отдаленный стук лопат не заглушал птичьих голосов и шелеста листвы под утренним ветерком. Отрадное чудо.
Глаза его были закрыты, но он не спал. Он мечтал, и на его жестких губах трепетала еле заметная улыбка. Сейчас для него был двадцать седьмой год, а не лето сорок второго. Оказывается, и время можно обмануть. «Что? — постоянно твердила какая-то частица его разума. — Тысяча девятьсот двадцать седьмой? Тысяча девятьсот девятнадцатый? Глупости! Сейчас тысяча девятьсот сорок второй год». Все равно, не мешай. Это так прекрасно, — настаивало все его существо. Итак, сейчас тысяча девятьсот двадцать седьмой год и Цодер живет на своей дачке возле озера в Шварцвальде. Сейчас утро, и он только что проснулся после долгого сна.
— Тебя, наверное, мучили кошмары? — сказала ему жена. — Что тебе снилось?
Ответ его, разумеется, прозвучал весело:
— Какие-то глупости. Представь себе, мне снилось, что гитлеровская шайка пришла к власти и… Гм… забыл, что было дальше. Но сон был неприятный.
— Ну, вставай, лежебока, и иди завтракать. Мы с Элли умираем с голоду.
В спальню вбежала Элли.
— Папочка, знаешь что? Отто поймал черепаху. Самую настоящую! Идем скорей, ты должен посмотреть.
Они вышли на веранду, где собака исступленно лаяла на черепаху, а дети визжали от восторга.
— Где ты ее поймал, Отто?
— Я
(Отто был очень вежливым мальчиком. Интересно, что с ним стало? Наверное, убит. Русские не понимают немецкой вежливости.)
— Так, так. Черепаха на плоту. Пожалуй, это можно вставить в наше кукольное представление.
— Папочка! — пронзительно закричала Элли. — Можно я ее куплю? Отто говорит, что он отдаст ее, если я заплачу.
— Значит, в десять лет ты уже стал дельцом, Отто? Сколько же ты хочешь?
— Одна марка не много будет, герр Цодер?
— Одна марка за настоящую новенькую черепаху? Да ты так прогоришь, Отто. Я дам тебе две.
Элли завизжала от радости. Он вспомнил, что в восемь лет она ничего не умела делать тихо. Между восемью и одиннадцатью годами она была очень шумным ребенком.
— Где же ты будешь держать черепаху, Элли?
— Я сделаю ей бассейн из камней и буду кормить ее мухами и кузнечиками.
— А когда ты ее откормишь, мы сварим из нее суп, хорошо?
Неописуемый визг.
— Папочка, ты ужасный человек!
— Или, может, мы ее анатомируем?
— Папа, ты невозможно ужасный человек!
— Ну что ж, если у тебя нет склонности к науке… Отто, я иду завтракать, напомни мне попозже— за мной одна марка.
— Э… э…
— Ах ты господи! Я, кажется, сказал: одна марка? Две, конечно две. Пошли, Элли. Отто постережет черепаху.
Так он предавался фантазиям, иногда сочиняя один за другим эпизоды длинного счастливого дня — и все время сознавая, что все это неправда. Но сегодня, войдя в дом вслед за весело щебечущей дочкой, он увидел за столом не жену, а пастора Фриша, и улыбка тотчас же сбежала с его лица; он протер глаза, зевнул и понял, что кто-то стучит в дверь его кабинета.
— Войдите, — хрипло сказал он.
Это был пастор. Он робко вошел в дверь, его близорукие глаза оглядывали кабинет недоверчиво и пытливо.
Цодер быстро поднялся.
— Закройте дверь, пастор. Идите сюда.
Он торопливо прошел через соседнюю приемную в тесное, заставленное приборами помещение — кабинет электротерапии. Фриш, медленно шагавший за ним, остановился на пороге темной комнаты и, когда Цодер указал ему на табуретку, отрицательно покачал головой.
— Такое хорошее утро, — тихо сказал он, — давайте лучше выйдем. Там и поговорим.
Он ждал ответа, чуть склонив голову набок и опустив правое плечо.
— Я не могу отлучаться из больницы, — раздраженно ответил Цодер. — Что с вами? Я же вам сказал: Баумер явится к восьми часам.
— Сейчас только семь, — так же тихо, но упрямо сказал пастор.
— А что если Веглер придет в себя? Или ему понадобится срочная помощь? Тоже, нашли время для прогулки!
— Может быть, в вашем кабинете будет удобнее?
— Какого черта!.. — Цодер остановился: его осенила догадка. — Понимаю. Вы мне не доверяете. Вы хотите разговаривать в другом месте, так как считаете, что здесь, среди всех этих приборов, легко спрятать диктофон?