Крест и стрела
Шрифт:
— Прекратите сейчас же! — резко приказал Кер. — Стойте прямо!
— Да, герр начальник.
— Будем считать, что это была первая ночь… Ну и что же?
— Он уговаривал меня бежать, но я отказался.
— Лжете!
— Нет, герр начальник, клянусь вам.
— Не сочиняйте в надежде, что я вас отправлю домой. Я не так глуп.
— Да, герр начальник. Лгать запрещено. Я знаю, герр начальник.
— Так вы утверждаете, что он предлагал вам бежать?
— Перед богом клянусь. — Биронский дважды перекрестился. — Перед богом. Он подошел к сараю…
— Дальше!
— Я… ох… — Он запнулся и опять наморщил лоб, мучительно
— Дальше! — прикрикнул Кер. Глаза его сузились. К рассказу поляка он относился скептически.
— Потом он… он предложил написать за меня письмо домой… Но я сказал, что это запрещено.
— Расскажите, что он говорил насчет побега.
— Есть, герр начальник. Он… он сказал, что в любую ночь выломает для меня дверь сарая… Он сказал, что принесет одежду и… немножко денег… еды… и свое удостоверение личности, герр начальник.
Блюмель взглянул на Кера. Кер — на Блюмеля. Оба промолчали.
— И… вот и все.
— Почему же вы не бежали? Деньги, одежда, удостоверение… и вы говорите по-немецки. Что же вы не убежали?
— Бежать запрещено, герр начальник.
— Понятно, — иронически протянул Кер. — А он объяснил, почему он все это вам предлагает?
— Нет, герр начальник. Просто сказал, что хочет помочь мне.
— Вы с ним встречались раньше?
— Нет, герр начальник.
— Вы разговаривали с ним до той ночи?
— Нет, герр начальник.
— Почему же он вызвался вам помочь, — ради ваших прекрасных глаз, что ли?
— Не знаю, герр начальник. Я думал…
— Что?
— Я думал, он… хочет меня испытать или впутать в беду. Но я знаю, что побеги запрещены.
Керу, который вначале воспрянул духом, вся эта история уже казалась явной выдумкой. Ни в коем случае Веглер не мог предложить ему свое удостоверение личности. Даже если бы поляк дал ему целое состояние, он предложил бы ему любую помощь — но не это. Ведь куда бы ни бежал поляк, рано или поздно его схватили бы, и что было бы с Веглером, если бы у бежавшего пленного нашли его удостоверение? Нет, это вздор. По-видимому, поляк все врет.
— Герр комиссар, — зашептал Блюмель, наклоняясь к Керу, — если в этой чепухе есть хоть капля правды, я это выясню в две минуты. Разрешите мне…
— Знаю, знаю, — нетерпеливо перебил Кер. — Вы пустите в ход кулаки. И этот несчастный скажет все, что вы захотите. Нет уж, пожалуйста, я опытный следователь и в такой расправе не нуждаюсь.
Молодой Блюмель покраснел и отошел от стола. Он бросил яростный взгляд на поляка — из-за этой дряни ему делают выговор! — и промолчал.
Только одно соображение заставляло Кера колебаться. Конечно, поляк врет, как непременно врал бы на его месте любой другой из этой породы, однако эта нелепая история имеет некоторый смысл, если Веглер действительно сумасшедший. Немец, обратившийся с таким предложением к незнакомому поляку, не может не быть сумасшедшим — другого разумного объяснения нет. Но он, Кер, станет посмешищем всего главного управления, если
— Отведите его на ферму, — отрывисто сказал он Блюмелю. — Мы зря теряем время.
— Герр… я… герр начальник, вы обещали… — умоляюще залепетал поляк.
Кер нетерпеливо мотнул головой. Блюмель пинком подтолкнул пленного к двери; тот опять заплакал. Они вышли.
Кер взял перо и записал, что допрос Стефана Биронского, бывшего фармацевта, не дал ничего нового.
А тем временем Якоб Фриш и молодой Пельц дожидались своей очереди в приемной. Товарищи по бараку после недолгих разговоров за закрытой дверью были отпущены домой. Ни один из них, выходя оттуда, не только не обмолвился хоть намеком, о чем идет следствие, но и вообще не раскрыл рта. Наконец, когда вызвали Блюмеля и поляка, Фриш решил заняться Пельцем, («Меня зовут Фриш, по профессии я хорек; интересно разнюхать, чем дышит этот юноша».) Они с Пельцем жили в одном бараке уже семь месяцев, но работали в разных сменах и мало знали друг друга.
Фриш применил свой обычный подход: стал расспрашивать Пельца о доме. Редкий рабочий, даже самый сдержанный на язык, не начинал изливать душу сочувствующему собеседнику, рассказывая об утраченной жизни в Эссене, Кельне или Дюссельдорфе («Я все думаю, уцелел ли мой дом?..»)… Пельц, остро тосковавший по своей деревне, мгновенно оживился и защебетал, как канарейка. Фриш слушал, порой о чем-нибудь спрашивая, улыбался и по мере возможности осторожно прощупывал его политические настроения. И вдруг юноша, почти испугав его, оборвал фразу на середине и молча, в упор посмотрел ему в глаза. Его худое, бледное лицо порозовело. Он жадно всматривался в Фриша, потом на секунду отвернулся и снова уставился на него. Наконец, запинаясь от неловкости, он пробормотал:
— Я… знаешь, Якоб… я давно уже хочу тебя спросить…
— О чем, Эрнст?
— Все называют тебя «пастором». Правда, что ты когда-то был настоящим пастором? Это не кличка?..
— Да, я был пастором, посвященным в сан, и имел приход.
— Понятно.
— Ты об этом и хотел спросить?
— Нет, я еще только собираюсь. Понимаешь, я всегда чувствовал, что ты — настоящий пастор.
— В самом деле? Почему же?
— Ну, как бы тебе сказать… Ты… Потому что я заметил: ты не обижаешь людей, — просто объяснил Пельц. Губы его искривила горькая усмешка. — Ты не станешь кричать человеку: «Эй, ты, однорукий!» Конечно, они это не со зла. Они понимают, что калекой я стал на войне. Просто они так говорят, и все. Должно быть, и я был таким, пока меня не покалечило. А вот ты никогда так не скажешь, Якоб. Я уж заметил.
Фриш задумчиво кивнул. Взгляд его сквозь толстые стекла очков был ясен и ласков, и Пельц, которому всегда нравился этот щуплый, невзрачный и такой серьезный человек, почувствовал облегчение. Он понял, что Фриш не обманет его доверия.
— Я знал, что только к тебе могу обратиться за советом, пастор.
— Постараюсь помочь чем смогу, Эрнст.
— А можно сначала спросить еще кой о чем?
Фриш опять кивнул, недоумевая, к чему все это приведет.
— Почему ты теперь не служишь в церкви?