Крест и стрела
Шрифт:
— Да, герр комиссар.
— Отец — электротехник… умер в тысяча девятьсот семнадцатом году… Он погиб на фронте?
— Нет, герр комиссар. Несчастный случай на заводе. Его убило током.
— Так, так…. Большое горе для восьмилетнего мальчика, а?
— Да, герр комиссар.
— Тут не говорится, на какие средства жила ваша мать.
— Видите ли… она получила компенсацию от завода… потом несколько лет ей немного помогал профсоюз… — Кер слегка приподнял брови. — Ну, и страховка тоже… Кроме того, мать занималась цветами на дому… то есть делала искусственные цветы.
Кер
— В общем, не нуждалась, да?
— Не совсем так, герр комиссар. Все это были небольшие суммы. Фактически деньги вышли к тому времени, как мне исполнилось шестнадцать, а искусственные цветы оплачивались плохо.
— Да, — подтвердил Кер. — Тут сказано, что вы начали работать с шестнадцати лет.
— На том заводе, где работал отец, учеником электротехника, герр комиссар.
— Вы, конечно, состояли в профсоюзе?
— Да, герр комиссар.
— И само собой, раз профсоюз помогал вам деньгами, вы были сторонником профсоюзного движения?
— Право, я как-то не думал об этом, герр комиссар.
— Ну, ну, — сказал Кер, — так дело не пойдет, пастор. Я вас не собираюсь обвинять ни в чем. Мы оба знаем, какие функции выполняли профсоюзы во времена республики. Разумеется, теперь, — он вдруг перешел на официальный тон, — немецкий рабочий защищен от эксплуатации гораздо лучшими способами. Но если вы начнете отрицать очевидное, дорогой пастор, то мы с вами не сговоримся. Я должен верить, что вы со мной правдивы.
— Поверьте мне, герр комиссар, это истинная правда, — серьезно сказал Фриш. — Я могу объяснить это так: моя мать была очень религиозна, понимаете, и… словом, я был воспитан так же. Она всегда хотела, чтобы я стал пастором, и, поступив на работу, я продолжал учиться. По вечерам, герр комиссар.
Кер кивнул. Он поскреб свои маленькие усики, которые неизвестно почему вдруг неистово зачесались, и спросил:
— А при чем тут, собственно, ваше отношение к профсоюзам?
— Просто я никогда не думал о них, герр комиссар. Голова у меня была занята другим: ученьем и надеждами, что скоро я уйду с завода.
— Тем не менее, — спокойно заметил Кер, заглядывая в бумагу, которую он держал в руках, — я вижу, что в тысяча девятьсот двадцать шестам году вы вступили в партию социалистов.
— О нет, герр комиссар, — робко возразил Фриш. — Это ошибка.
— Так написано в вашем личном деле. — Там этого не было; Кер просто решил закинуть удочку.
— Но, герр комиссар, я был воспитан в духе, враждебном идеям марксистских партий… на религиозной почве. Мой отец был социал-демократом, но я ни разу в жизни не заглянул на собрание социалистов. Это меня не интересовало.
— Понятно, — сказал Кер. Он подергал толстую мочку уха и впился взглядом в Фриша. Ему хотелось узнать, до какой степени оппозиция пастора к государству носит марксистскую окраску. Но тон и весь облик этого перепуганного человечка с девичьими глазами и мелкими, незначительными чертами лица убеждали в искренности его возражений. Кер поверил, что такой человек в трудное для себя время ухватится скорее за религию, чем за политику.
— Во всяком случае, я вижу, в тысяча девятьсот тридцать пятом
— Двадцать шесть. В тот год умерла моя мать. Поскольку мне уже не приходилось содержать ее, я мог поступить в закрытое учебное заведение.
— А как вы в то время относились к национал-социалистской партии и к правительству?
— Я был их горячим сторонником, герр комиссар, — правдиво ответил Фриш.
— При всем том, что было с вами после? Я вам не верю, пастор.
— Если позволите, я объясню, герр комиссар… Мои убеждения были таковы: я считал, что проповедник слова божьего должен заботиться только о делах духовных. «Кесарево — кесарю». Я верил в это, герр комиссар. Я и сейчас верю. — Пастор лгал, он уже не верил в это, хотя раньше действительно верил.
— Почему же вы с такими убеждениями кончили концлагерем?
Фриш уже давно придумал ответ на этот щекотливый вопрос, поэтому сейчас ему не пришлось даже выбирать слова.
— Видите ли, герр комиссар, — сказал он покаянным и, казалось, искренним тоном, — я был конфессионалистом. Я подпал под влияние пастора Нимеллера — это моя большая ошибка. В то время мне казалось, что национал-социалисты вмешиваются в дела церкви, как утверждал Нимеллер, то есть не оставляли «богу — богово». Теперь я знаю, что Нимеллер был неправ.
— Почему? — с любопытством спросил Кер.
— А вот почему, — ответил Фриш. — Любая духовная организация, даже межцерковный совет, так или иначе имеет касательство к мирским делам. Я теперь понимаю, что национал-социалистская партия неизбежно должна была наблюдать за церковью, и это правильно. — Фриш не верил ни одному своему слову.
— Гм… понимаю, — сказал Кер. Подумав, он решил, что разговор становится слишком уж специальным и продолжать его в половине пятого утра ни к чему. — Значит, вы хотите сказать, что в настоящее время вы полностью согласны с политикой национал-социалистской партии и правительства?
— Да, герр комиссар. «Нет власти аще не от бога». Я убежден в этом. — (Еще одна ложь.) — Я не знаю, указано ли это в моем личном деле, но, как только началась война, я добровольно записался в армию.
— Да, тут это сказано. Довольно любопытный факт, если учесть, что вы еще были в концлагере. Почему вы записались добровольцем, пастор?
— Отечество дорого мне, как каждому немцу, герр комиссар… И я, как и пастор Нимеллер, считаю, что все немцы должны безоговорочно повиноваться своему правительству.
— Понятно, понятно, — сказал Кер. Он снова поскреб усики. Этот церковный педантизм становился ему непонятен, а все непонятное он считал скучищей. — В таком случае, пастор, вы не стали бы покрывать человека, который занимается саботажем в тылу, не так ли?
— Еще бы, герр комиссар! Изменника? Я застрелил бы его собственной рукой.
Кер кивнул. И, не сводя с Фриша пристального взгляда, рассказал ему о попытке Веглера учинить саботаж.
Недоверчивое удивление на лице Фриша было неподдельным. И вместе с удивлением на нега нахлынула бешеная радость; торжество разлилось по его венам, как горячее вино.