Крест и стрела
Шрифт:
— Вилли…
— И еще одно я твердо знаю, — резко перебил он. — Я не стану жить с этой гнилью! Не стану! Ни одной минуты. Меня она не коснется. Слышишь, Берта? Меня она не коснется. Я не могу жить так. Я порядочный человек.
Берта глядела на него, поняв его по-своему и страшно испугавшись. Все ее страхи выразились в единственном скорбном вопросе:
— Что ты собираешься делать?
Вилли не ответил.
— Ты хочешь меня бросить, да?
Он поднял на нее удивленный взгляд. Этот вопрос на мгновение сбил его с толку.
— Бросить тебя? Ты с ума сошла.
— Нет,
— Берта, милая, — горячо заговорил он. — Ты просто сошла с ума. — Он схватил ее руки, стал целовать их. — Как же я тебя брошу? Я ведь не могу жить без тебя.
— Нет, ты что-то задумал, — все так же испуганно продолжала Берта. — Я вижу, ты что-то хочешь сделать. Я знаю.
— Да, — пробормотал Вилли. Он снова стал целовать ее руки, потом прижал их к своему лицу. — Ты должна понять, — зашептал он, словно боясь сказать это вслух. — Мой сын, Рихард… Все время, когда я рассказывал тебе о Руди, я думал о Рихарде. Словно… не знаю, как сказать… как будто… то, что случилось с Рихардом и Кетэ, повторилось опять. Словно то, что было с Рихардом, теперь случилось с Руди… Будто это одно и то же.
— Вилли, о чем ты говоришь? — в смятении спросила Берта. — Твоя жена убита во время бомбежки…
— Я знаю, — перебил он. — Но это то же самое. А я… я хочу уйти с этой фермы! — вдруг крикнул он.
— Уйти? Уйти отсюда, с моей фермы?
— Вместе с тобой, Берта. Уйдем вместе. Поселимся где-нибудь в другом месте.
— Бросить мою ферму?
— Мы найдем другую. Это его ферма. Я не хочу работать на его ферме.
— Боже мой, Вилли! — воскликнула Берта. Мысли ее лихорадочно заметались, стараясь уцепиться за какой-нибудь веский довод. — Ну хорошо, ты не хочешь жить с Руди. Но ведь Руди нет.
— Это его ферма. Я не…
— Ах, господи, давай говорить начистоту, — перебила Берта. — Ведь кто знает, вернется Руди или нет, а пока зачем нам уходить отсюда? Ты думаешь, фермы валяются на дороге, как камни, — нагнулся и подобрал?
— Ты не понимаешь, — пробормотал он.
— Я понимаю больше, чем тебе кажется. Это гниль — думаешь, я слепая? Но у тебя в голове все перепуталось, Вилли. Если бы Руди был здесь, тогда другое дело. Но ты припутал сюда свою погибшую жену, погибшего сына…
Вилли закрыл лицо руками.
— Господи, боже мой, я уже не знаю, что и думать. Не знаю даже, что я за человек.
— Милый мой, дорогой! — закричала Берта. — Ты самый хороший, самый честный человек — вот кто ты. Клянусь тебе, мы с тобой будем счастливы. Возьмем да пошлем всех к черту, а сами… — Она остановилась, не решаясь произнести ту ложь, что пришла ей в голову, потом медленно сказала: — А у нас родится ребенок, и мы будем счастливы. — Не слова, сказанные ею, а скорее ее тон заставил Вилли взглянуть на нее. — Да, — мягко подтвердила она. — Я ношу твоего ребенка, Вилли. Я хотела сказать тебе сегодня ночью. Теперь ты сам видишь, мы не можем уйти с фермы, пока не родится ребенок, правда ведь? Куда мы пойдем?
— Ребенок, Берта? Наш ребенок? — прошептал Вилли.
— Да,
— О! — произнес он. — О!
Вилли молча смотрел ей в лицо. Немного погодя она протянула ему руку.
— Теперь ты возьмешь мою руку, Вилли? Я ведь не выпустила твоей, хотя то, что ты говорил, было ужасно. Возьми же теперь мою руку, Вилли, и скажи, что мы останемся здесь, на ферме, вдвоем.
Вилли медленно взял ее руку, крепко сжал, потом притянул Берту к себе. Она целовала его лицо, его горячий лоб, чувствуя, что сердце ее разрывается от нежности к этому доброму, честному человеку с раненой душой. Он молча прижал ее к себе.
— Ах, Вилли, — сказала она, — милый мой, любовь моя.
Он ничего не ответил, прижимая ее к себе еще крепче.
— Дорогой, — сказала она, — выйди во двор на минутку. Эти вещи, что привез мне Руди, когда ты вернешься… их уже не будет. Я сожгу их, и больше не будем вспоминать об этом. И вернись ко мне со спокойной душой, милый. Я буду ждать тебя в спальне. Ты ляжешь со мной, обнимешь и назовешь своей женой. Ну, иди, милый, побудь во дворе, пока я тебя не кликну.
Он страстно поцеловал ее, погладил пальцами по лицу, потом вышел за дверь.
Берта кинулась в спальню и сбросила с себя халат. Морщась от какой-то тайной душевной боли, она стащила через голову розовую ночную рубашку. «Мой родной сын! — думала она, швырнув рубашку на пол. — Какие звери эти мужчины!»
Она снова накинула халат и вытащила из комода вторую рубашку, потом подбежала к шкафу и сорвала с вешалки мягкий темно-красный свитер. И, наконец, по пути в кухню схватила флакончик духов, который еще час назад казался ей такой драгоценностью.
Она открыла печную дверцу, сунула в темное отверстие скомканную газету и подожгла. Со злобой она смотрела, как вспыхнула газета. Розовая ночная рубашка полетела в огонь. Шелк мгновенно запылал, и ей почудилось, будто она видит в огне лицо Руди. Она торопливо бросила сверху вторую рубашку и вскрикнула, глядя, как яркий огонь лижет блестящую материю. Берта хотела было бросить в печь и свитер, но вдруг остановилась, ее вытянутая рука, державшая свитер, застыла в воздухе. «Да ведь это же глупо! — кричал ей внутренний голос. — Тряпки — это только тряпки. Свитер — ведь только свитер. Что дурного может быть в свитере? Что я делаю! Жечь такие прекрасные вещи просто безумие!»
На секунду у нее закружилась голова. Что скажет Вилли?.. Рассудок быстро подсказал ответ: Вилли ничего не узнает. Она припрячет свитер подальше, а после как-нибудь раздобудет краски. Стоит только перекрасить свитер, и что получится? Другой свитер. Она что-нибудь выдумает — скажет, например, что свитер прислала двоюродная сестра. Месяцев через шесть, когда начнутся морозы, теплый свитер ей будет необходим, Вилли уже обо всем забудет. Что бы Руди ни натворил, теперь уже ничего не поправишь. Конечно, это возмутительно, но почему ее должна мучить совесть из-за какого-то свитера? Это ребячество. Ночные рубашки теперь пропали, но потеря не велика. Это просто безделушки, которые наверняка разлезлись бы после второй стирки. Но уничтожать такой прекрасный свитер или духи — это чистое безумие.