Крест поэта
Шрифт:
Возвращаясь, мы начинали считать, прямо от Дворца культуры металлургов, памятники Владимиру Ильичу Ленину. На площади Дворца культуры — раз. У стадиона — два. У входа в парк — три. У клуба рыбаков — четыре. У клуба актеров — пять. У райкома — шесть. У райисполкома — семь. У профкома — восемь. У треста монтажников — девять. У загса — десять. У пединститута — одиннадцать. У военкомата — двенадцать. У КГБ — тринадцать. У МВД — четырнадцать. У прокуратуры — пятнадцать. У адвокатуры — шестнадцать. У тюрьмы — семнадцать. У базара — восемнадцать. У детсадика — девятнадцать. У аптеки — двадцать. И т.д., и т.д.
На
Действительно, Ленин — жив! Ленин — будет жить! Слава Богданов готовится к выступлению, первому, в заводской библиотеке имени Ленина: сочиняет стихи о Ленине. И я-о Ленине.
Слава Богданов мне посвящает ленинские стихи. Я ленинские стихи посвящаю Славе:
Я помню, как ставни скрипели,
Гудела метель за окном.
В распахнутой серой шинели
Склонился отец над столом.
Согретый дыханием печи,
По-детски тоску затая,
У бабушки в этот же вечер
Угрюмо выспрашивал я:
— Чего он такой невеселый?
— Тебе эту скорбь не постичь.
Пришла телеграмма в поселок,
Что в Горках скончался Ильич.
Стихотворение навеяно прочитанным о революции, о Ленине, о той атмосфере, какую принесла нам литература, лепящая образ вождя... Да и позднее я обращался к Ленину:
Где-то там впереди
Окровавленный падает Ленин!..
Но цензура поправила:
Поднимается раненый Ленин!
Обращался я к Ленину и — через Мавзолей:
Я не измучен
Долгою дорогою,
Движение -
Что может быть милее!
И вот стою,
Руками робко трогая
Нахолоделый
Мрамор Мавзолея.
Ленин и беднота, крестьяне, рабочие, с ними Крупская, чай пьют... Ленин — и скромность. Ленин — и независимость, точность. Ленин — и Революция. Ленин — и чувство бунта, чувство достоинства, волжской удали:
В центре города — Ильич,
С Волгой говорящий.
Никогда он не был смирным,
В ссылках сокол не зачах,
Столько ненависти к жирным
В озорных его очах.
И как абсолютная непримиримость к тем, богатеющим и ныне на наших пролетарских нуждах, как раскаленная стрела — в их лживый брежневский притон, в икряные пайки, в закрытые поликлиники, в мордастые лаковые “Чайки”, в пышные утробные дачи, в сально-сусальный генсековский лик, в лидерское мурло, пахнущее лестью, взятками, хамством, властью и тупостью, упершееся задницей в гранитную безнаказанность:
Стенька Разин,
Ты по городу идешь,
Ты
Землякам поклон кладешь...
В красных бакенах ярка, Атаманская река.
Вашей славы гул согласный
У эпох ломал хребты.
Емельян в кафтане красном,
И в рубахе красной ты!
Мы клянемся поименно,
За спиной холопьев нет, -
Наши красные знамена
Переняли этот цвет!
Ленин — бунтарь. Стенька — бунтарь. Емельян — бунтарь. Да и любой крестьянин, любой рабочий — бунтарь. Не смириться же нам с нуждою, бесправием, с обманом чинуш, с кукурузным насилием Хрущева, с его нетрезвой болтовней, с его кастрированно-сусловским окружением? Не смириться. Крестьяне, рабочие ценят определенность, твердость. Но Сталин — перехватил: наказали... Единственный путь у страны — к Ленину. Ильич — не подведет.
Слава Богданов, лирик:
Тяжелый год.
Нетопленная печь.
Глухая ночь,
А в доме — ни полена.
Друг мой верный не выдюживает — запивает. Хмельной, жалуется:
— Валь, куда все девается, лес, пшеница, железо, серебро, золото, меха, ситец? Чернозем и тот продаем японцам и немцам!
Слава Богданов рос без отца — погиб отец на фронте. Ждал Слава поприличнее зарплату, попросторнее комнату, но не дождался. А Хрущев — гоняет по миру. Стучит сапогом в ООН, несет чушь, и никаких ему порицаний — незыблемей Сталина, бритый балабон!
Хрущев к Ленину рвется, к Ленину. Тома бездарных сочинений оккупируют киоски, прилавки, лотки, политшкафы, тома — сытые, как поросята. И сам Никита — сытый, гладкий, аж свист по роже! И — его соратники, соратники, соратники. А потом — драка с ними, соратниками, шумная, грязная, затяжная, на трассе настигания Америки!..
Я учусь на Высших литературных курсах в Москве, Слава Богданов — на коксохиме слесарит. Хрущев печатает сытые свиные тома, и мы — рахитичные сборнички поэзии. У Хрущева — Эренбург, Полевой, Серебрякова, Шолохов, Тычина, Шагинян, Сурков, Турсун-заде, Кожевников, Танк, Инбер, Симонов, Кассиль, Сосюра, они же, многие из них, и у Сталина путались под штиблетами, а мы, я и Слава, сироты: Рахиль Моисеевна повезла делегацию в Италию и осталась там. Перебралась в Израиль, а нас бросила, полуграмотных...
Болит душа. Мучается душа. А к семидесятилетию Никиты — гвалт, треск, гомон челяди невероятный. И я взвинчен, и я приветствую:
Вам семьдесят, но столько благородства
И столько вам усердия дано,
Что вся страна, под вашим руководством,
Пустив пузырь, нащупывает дно.
* * *
Мы, русские, устали от сионистской прессы, от сионистской узды и сионистского давления: как будто Россия не нам принадлежит, а тем, кто уезжает и приезжает то из Германии, то из Америки, то из Гаити или Израиля, и все — на русскую долю, на русскую душу. Кто летает в Тель-Авив, в Лондон? Диссиденты — нынешние хозяева России и наши, действующие на “верхах” выскочки-христопродавцы. А диссиденты — отпрыски “исторических” диссидентов.