Крест. Иван II Красный. Том 1
Шрифт:
— Разреши, отче святый, собрать избыток укрух.
Феогност первым положил ему в корзину недоеденный кусок ржаного хлеба, приговаривая:
— Христе Боже, благослови и умножи избытки укрух в святой обители сей, и во всём мире Твоём, всегда, ныне и присно и во веки веков.
— Аминь! — отозвался старший трапезарь и пошёл вдоль стола, принимая с тихой Молитвой оставшиеся укрухи.
Варфоломей, глядя на других, с подчёркнутым благоговением положил свой остаток брашно в корзину и уже готов был подняться из-за стола, как услышал более громкий,
— Знаете ли вы, братия, кто с нами трапезничал днесь?
Никто из монахов не оглянулся на Варфоломея, и он не сразу понял, что речь идёт о нём.
— Поведай-ка нам, раб Божий Варфоломей, кто ты, откуда и зачем явился? — продолжал так же громко владыка.
Варфоломей готов был броситься на колени перед святителем Руси, сделал движение, чтобы подняться с лавки, но сидевший рядом с ним послушник удержал его за подол рубахи, шепнул:
— Сиди не борзись!
Варфоломей почувствовал на себе взгляды сидевших напротив и справа от него монахов — иные смотрели вопросительно, иные с ожиданием, но все решительно — добро и ободряюще. И он понял по этим взглядам, что все не только давно заметили его присутствие, но даже, надо быть, и знали уже всё о нём, и ждали, наверное, когда разговор о нём зайдёт, только виду не подавали, осторожно, щадительно отнеслись к нему, белой вороне, одному среди черноризцев одетому в крашенинную рубаху. И снова дрогнуло у него сердце от счастливого предощущения: буду, и я буду жить в такой горней чистоте, в таком доверчивом покое искренности и добра!
— Кабыть, пустынник самоотречённый... — неуверенно произнёс сидевший напротив седовласый монах.
— Это Мелентий, книжник наш, — шепнул Варфоломею сидевший о бок с ним юный послушник.
— Сказывали, брат отца Стефана, — добавил второй монах.
— А это Прокоша, тоже списатель книжный...
Варфоломей понимал, что от него ждут какого-то слова, но не в силах был повернуть окоченевший язык.
— Кабыть, обет молчания дал ты, раб Божий Варфоломей? — В голосе Феогноста прослушивалась совершеннo явственно добродушная усмешка. — Да и то: с медведем-то много не набеседуешься!
«Все знают!» — пронеслось в голове Варфоломея, и от этой догадки сразу стало легче: не надо ни в чём признаваться, ничего не надо объяснять, а главное — не будет у монахов недоверия к его словам или насмешек.
— Ну, что же ты? — понужнул сосед-послушник. — Верно ли, что в пустыни един жил?
— А то-о, — вздрагивающим голосом признался Варфоломей. — Не было ни прихода, ни приноса ниоткуда, ни сёл, ни дворов, ни людей, ни пути людского ниоткуда, ни мимоходящих, ни посещающих, всё только лес, всё пустыня. — От неуверенности и сомнения, верно ли понимают его, стал Варфоломей многословен, повторял для вящей убедительности, что был один-одинёшенек.
— Неуж совсем один и цельных два года?
— Сперва мы вдвоём с братом Стефаном были. Срубили в два топора скит. Потом он ушёл в Москву, а я остался един, только со старухой, — говорил Варфоломей просто и доверчиво, словно знакомым своим радонежским мужикам.
Но слова его впечатление произвели сильное: он почувствовал, как под ним покачнулась лавка —
— С какой старухой? — раздалось несколько голосов.
— Так в наших местах бурого медведя кличут.
И тут Варфоломей впервые услышал, как могут смеяться монахи. Прокоша, сидевший напротив, старался не выказать веселья, подавлял смех, сдерживался изо всех сил, и оттого у него выступили на глазах слёзы, когда он спрашивал:
— Так что же, старуха эта прямо у тебя в скиту жила?
— Не-е, медведь просто приходил ко мне ежедень за хлебом. Сперва я ему оставлял на пне горбушку или сукрой, а после он прямо из рук стал брать.
Тут все перестали веселиться, насторожились.
— Ручной медведь, стал быть? — удивился Мелентий. — А когда бы у тебя не было хлебушка?
— Если не было, он начинал реветь, браниться... И для него, как для меня, житье в диком лесу скорбно, житье жестоко, отовсюду теснота, отовсюду недостатки.
— А боязно было? — допытывался сосед-послушник. — Медведь-от страшо-о-он небось?
— Не-е, одно слово — старуха он, добрый, безобидный, а вот всамделишные страхования... — Варфоломей прикусил язык: нелишне ли разоткровенничался? Понял, что нет, — напротив, сразу несколько участливых голосов раздалось:
— Нечистая сила?
— Бесы?
— Мурины?
Черта никто не помянул, непристойно осквернять монастырь самым противным христианину словом, но, наверное, на кончике языка оно у многих повисло, это понял Варфоломей по всполошённым взглядам Прокоши и Мелентия.
— Муринов или чудищ хвостатых не было, но являлись некие в одеждах и островерхих шапках, абы литовских...
— А бесы, бесы были, а-а?
— Синец являлся с гнилыми очами, — ответил Варфоломей после некоторого колебания.
— Наветов бесовских никто избежать не может, — вполголоса подтвердил кто-то из монахов.
— Я наутро вспоминал, и мороз у меня по коже шёл средь лета... Я бегом в часовню, ко кресту припадал, псалом чел.
В полной тишине и с большим вниманием слушала Варфоломея братия. Четий и келарь даже ложки свои отложили, похлёбка остывала у них.
— Что же, значит, ты два года прожил без исповеди и причастия? — В голосе Мелентия было сокрушение и сочувствие.
— В страстную седмицу, в четверток, я ходил в село Медвяное, в приходскую церковь, исповедовался иеромонаху Митрофану.
— А в иные дни? Пням нешто молился?
— Зачем пням? Говорю же, что часовня у меня, в ней образов нет, но крест деревянный велик у входа. Перед ним я читал часы — псалмы и молитвы, как должно, в каждый час. А чтобы престол иметь, надобно благословение получить... — Варфоломей вовсе уж осмелел и освоился, повернулся в сторону Феогноста и к столу чуть склонился; чтобы за сидящей братией видеть митрополита, к которому и обращал свои слова: — За этим благословением мы пришли пешком сюда с отцом Митрофаном. На горе Маковец, где Скит мой, хотим поставить церковь во имя Святой Троицы.