Крестоносец из будущего. Трилогия
Шрифт:
Селим-эфенди прищурил умные и внимательные глаза, поглаживая ладонью коротко остриженную и выкрашенную хной бородку. Этот взгляд отсвечивал сталью булата, но Юсуф уже не мог себя удержать, чуть ли не плача об упущенной победе.
— Скажи, почтеннейший Селим-эфенди, твои пронзительные глаза хорошо рассмотрели командорские знаки на груди крестоносца? Было ли что-нибудь в них странное?
— Эти тайные знаки, о которых знает даже самый глупый верблюд? — усмехнулся кончиками губ тысячник. — Да, я их хорошо разглядел. И крест, и круг, и…
Селим-эфенди
«Вот видишь, почтеннейший Селим, что даже священная кровь Фатимы, текущая в твоих жилах, не избавляет тебя от таких глупых ошибок! И цена им от того только возрастает. И жаль, что ее невозможно оценить — даже тысяча кошельков, туго набитых золотыми динарами, не станет высокой платой за допущенную глупость!»
Мысли текли медленно, и ярость понемногу стихала. Молчание затягивалось, по нарушить тишину Юсуф не решался, страшась помешать напряженному раздумью тысячника.
— Чернила, которыми нанесли надпись, выцвели, стали тусклыми, — глухо произнес Селим-эфенди, — а значит, их нанесли давно. Но у него был кинжал, что дал ты, Юсуф! Откуда он его мог взять?! Да и с нашей ханум он много раз нарушил свой целибат, причем так, что даже наши поэты не смогли бы описать эту… Мерзость!
— О, почтеннейший Селим-эфенди! — Юсуф обратился как можно уважительно, ибо в ярости молодой родственник халифа мог запросто изрубить его на тысячи кусочков, и это будет самая легкая смерть, которую можно было бы вымолить. — Боюсь, что командор, пропитавшийся духом подлых византийцев, устроил нам коварство, которое ни один из правоверных и вообразить не смог бы. Да и сами христиане, «люди Книги», с омерзением отшатнулись бы, узнав о такой гнусности!
Сейчас Юсуф не лукавил даже в самой малости, ибо мусульмане почитали Библию, или «Книгу», как они ее называли. А потому отношение к христианам или иудеям было намного более великодушным, чем к язычникам, будь они северными, поклоняющимися Одину или Перуну, или восточными, что купали в жертвенной крови своих идолов.
— Ты хочешь сказать…
— О да, почтеннейший Селим-эфенди! Горе мне, что не прозрел я это гнусное коварство и не смог принять меры!
Юсуф вырвал из своей бороды клок волос, не почувствовав в горячке боли. Единственное чувство, которое он сейчас испытывал, — жгучий стыд, что опалил пламенем его душу.
— Что случилось, Юсуф?!
На Селима-эфенди невозможно было взирать без огорчения и праведной боли, настолько его благородное лицо изменилось, а левую щеку задергало нервной дрожью, да и рука, лежавшая на колене, стала ощутимо подрагивать.
— Крестоносцы шли в крепость у трех дубов перевалом, на котором охотился волк-оборотень — ведь так его называют люди, почтеннейший Селим-эфенди?!
— Да, мой верный Юсуф. И этот самозваный командор Анджей убил порождение шайтана собственною рукою, как мне известно. Достойный подвиг для воина!
— Ратная доблесть всегда ценится.
— Он забрал кинжал?!
Селим побагровел и судорожно хватанул воздуха, будто рыба, вытащенная на берег.
Теперь терять было нечего — лучше выложить все самому и сразу, ибо тысячник не терпел лжи и уверток, а предпочитал горькое зерно истины. За злую весть он мог простить, но за лукавство — никогда!
А потому Юсуф заговорил очень быстро, торопясь высказаться, дабы поскорее опорожнить кувшин едкого, но спасительного для себя лекарства, быстрее показав его дно:
— Это был настоящий фон Верт, ибо никто из рыцарей ордена не доверит меча их святого! И он забрал не только мой кинжал, он обманул саму ханум, что растаяла в его руках подобно пахлаве и не заметила коварство его обмана. — Юсуф остановился, глядя, как лицо Селима из багрового меняется на серый, и зачастил, стараясь отвести от себя угрозу:
— Знай, что настоящий командор — в крепости, ты бы перебил всех, мой повелитель. Но он тебя коварством своим ослепил, как и ханум, заставив вас поверить в то, во что нельзя поверить. Вы собственными глазами видели знаки на его груди, но не заметили, что те нанесены очень давно. А ведь у самозванца, будь это он, они были бы свежими и яркими!
— О Аллах, всемилостивый и милосердный! О горе мне, ослепшему от злого лукавства!!!
Молодой военачальник с хрустом выдернул из своей бороды клок волос, и Юсуф разинул рот от неимоверного удивления — это какова же должна быть ярость и возросшая от нее сила, чтобы вот так просто обезобразить подстриженную бородку?!
— Я же сам дрался с ним, и он убил голыми руками шесть моих воинов! Это мог сделать только великий воин! Я в ослеплении своем поверил не собственным глазам, а лживому языку ханум! — Селим-эфенди взвыл и начал кататься по ковру, изрыгая рыдания.
«О Аллах милостивый!» — мысленно воззвал в всевышнему Юсуф, замерев истуканом и не смотря на искреннюю скорбь своего молодого тысячника. У него и самого было скверно на душе — ведь он не предусмотрел, что командор может быть настолько коварен.
— Я прикажу казнить ханум! Ее раздерут на четыре части дикими кобылицами! Нет, посадят на острый кол тем местом, которым он посмела обмануться и смешать наш замысел!
Голос Селима-эфенди был спокоен, это и ужаснуло Юсуфа, ибо приговор, на его взгляд, был несправедлив, потому сотник тихо, но твердо произнес, смело глядя в яростные глаза тысячника:
— Ханум не виновата! Впервые ей встретился достойный противник, что переиграл ее в любовную игру!
— Ты что несешь, Юсуф?! Пусть так, я собственными глазами видел пятна от поцелуев! Но он же принял целибат?! Как командор его осмелился нарушить?!