Крид: Кровь и Пепел
Шрифт:
Воздух между ними сгустился, наполнившись напряжением, осязаемым и давящим, словно твердая стенка. Огаст еще сильнее съёжился, стараясь стать невидимым, раствориться в своём же кресле. Его взгляд был устремлён в пол, он не встречал взгляд Крида, словно пытаясь избежать неизбежного контакта, контакта не только взглядов, но и судеб. Молчание тянулось, но теперь это было не молчание вызова, а молчание полного поражения. Огаст был сломлен, и его страх был осязаем, видим даже без слов.
— Культисты, Виктор Иоанович. Культисты, — Огаст пробормотал что-то невнятное, его голос был тихим и безжизненным, слова звучали словно из недр его души,
— КУЛЬТИСТЫ?! — Крид взорвался, словно услышав это впервые, его рык пронзил кабинет, словно удар молнии. Он вскочил с кресла, его тело наполнилось яростью, готовой разрушить всё на своём пути. — ТЫ ГОВОРИШЬ О КУЛЬТИСТАХ, КАК БУДТО ЭТО КАКОЕ-ТО МЕЛКОЕ НЕУДОБСТВО?! — Его голос был наполнен свинцовым гневом, каждое слово было ударом в лицо бессильного мэра. В этот же миг, будто в ответ на его взбесившийся гнев, все свечи в кабинете вспыхнули резким, адским синим пламенем, выстреливая вверх на метр, заполняя комнату нереальным, призрачным светом. Пламя дрожало и колыхалось, как живое, отражая бешенство Крида и отчаяние мэра.
Огаст, словно парализованный вспышкой сверхъестественного огня, вцепился в подлокотники кресла, его тело сотрясалось от ужаса. Мэр закашлялся, и его голос с трудом прорывался сквозь смятение. Он начал бормотать молитву на латыни, слова сливались в один бессвязный поток — попытку убежать от реальности, укрыться в убежище веры перед лицом неумолимой правды. Его молитва была отчаянной попыткой удержаться на плаву, не утонуть в океане страха и бессилия, который его окружал. Но синее пламя свечей не утихало, оставаясь жутким, непрекращающимся свидетельством его поражения, и его молитва походила на беспомощное шептание на ветру.
— Что они сделали с Бель? — вопрос Крида прозвучал спокойно, холодно, как лёд. Синее пламя свечей, бушевавшее мгновение назад, внезапно погасло, оставив после себя только густую тьму, подчёркивающую напряжение момента. Комната погрузилась в полумрак, в котором фигура Крида казалась ещё более грозной, а дрожь Огаста — ещё более заметной. Тишина затянулась, словно пропасть между двумя мирами. Крид ждал, не торопясь, с терпением хищника, приготовившегося к долгой осаде.
Огаст продолжал дрожать, как листок на ветру. Его прежняя робость сменилась неким тупым отчаянием, он был сломлен и готов рассказать всё, что знает, лишь бы унять адский огонь, кипевший у Крида в груди. Его взгляд был устремлён в пол, он не смел поднять глаза на Виктора. В этой полной мрака комнате он казался ещё более беспомощным, ещё более маленьким, чем прежде. Но его ответ был внезапно чётким, ясный и не оставляющий сомнения в его правдивости.
— Они увели всю паству… и мать-настоятельницу… — его голос был ровным, почти безжизненным, как будто он читал готовую речь. — …в заброшенный рудник Морньяно. — Он проговорил это спокойно, не торопясь, словно понимал что только правда может спасти его теперь, и потому даже не попытался украсить или смягчить свою историю. Слова прозвучали резко, словно выстрел, разрывая тяжёлую тишину кабинета. В этом резком звуке Крид услышал не только сухие факты, но и что-то ещё: признание в бессилии, приговор и отчаянную надежду на помилование.
Слово «ничтожество», оброненное Кридом, прозвучало как приговор. Холодное, резкое, оно повисло в воздухе, словно осколок льда, отражая полное презрение к Огасту и его бессилию. Крид не стал задерживаться,
Дверь за ним захлопнулась с глухим ударом, но тишина в ратуше продлилась недолго. За ней последовало глубокое, резкое обращение Крида, пронзившее каменные коридоры здания и эхом разнесшееся по всем его залам. Это уже был не спокойный, взвешенный тон, а могучий голос воина, полный ярости и непреклонной решимости. Его слова были приказом, не терпевшим сомнений и отлагательств. В них слышалась бескомпромиссная воля к победе, способная сломить любое сопротивление.
— Бернард! — прогремел Крид, и его голос эхом отразился от каменных стен. — Собирай стражу немедленно! — Он сделал паузу, чтобы его слова улеглись в ушах всех присутствующих. — Мы идём очищать город! Мы идём на охоту на безбожников и еретиков! — Его голос был наполнен справедливым гневом и железной решимостью. Это было объявление войны, и в этом призыве слышалась не только угроза, но и обещание наказания для тех, кто посмеет противостоять ему. В ратуше сразу зашевелились, воздух наполнился напряжением, ожиданием неизбежного столкновения с тьмой. Охота началась.
Каменные своды холла ратуши гудели от недавнего приказа Крида. Воздух, еще не успевший освободиться от эха его голоса, дрожал от напряжения. Чиновники суетились, стража собиралась в неряшливые группы, шепот и торопливые шаги свидетельствовали о наступающем беспорядке. Тень надвигающейся бури легла на всё здание. В этом хаосе, среди суматохи и неразберихи, появился он.
Дверь в холл распахнулась с глухим ударом, и на пороге появился Бернард. Высокий, широкоплечий умбриец, настоящий сын своей земли, он был идеальным воплощением силы и мощи. На нём блестели тяжелые латы, отполированные до зеркального блеска, — доспехи рыцаря, прошедшего не одну битву. Они защищали его тело, но не скрывали его мускулистого тела, готового к боевым действиям. В его руках лежал массивный двуручный меч, его стальное лезвие сверкало, готовясь пролить кровь врагов.
Бернард остановился на пороге, его взгляд охватил собравшихся стражников, оценивая их готовность к бою. Его походка была твердой и уверенной, не торопливой, но и не медленной. В ней чувствовалась сдержанная сила, спокойствие перед бурей.
Воин не произнес ни слова, но его присутствие само по себе было приказом к действию. Этот приказ выражался не в словах, а в силе и готовности к битве, которые он излучал. Медленно и целенаправленно он начал продвигаться сквозь толпу, его фигура, словно гроза, возвышалась над всеми, наполняя холл ратуши властью и ожиданием неизбежного.
Остановившись перед Кридом, Бернард быстрым, точным движением снял шлем. Лицо угрюмого воина, освобожденное от шлема, словно древняя статуя, молниеносно обрело жизнь. Загар, подобный отполированной бронзе, подчёркивал резкость скул и глубину морщин, рассказывающих о множестве битв и лет, прожитых под палящим солнцем Италии. Морщины, словно карты извилистых горных дорог, веяли историей, не лишая лицо мужественной красоты. Рот, прямой и твёрдый, смягчался лёгкой игрой улыбки в уголках губ – улыбки не просто вежливой, а искренней, раскрывающей глубокое уважение и радость встречи с давним товарищем.