Крик души
Шрифт:
Подружиться, с ней!?
Он матерился сквозь зубы, чертыхался болью, смешанной со злобой и детской обидой.
Ведет себя, как ребенок! Да, как ребенок, черт побери! Но кто вернет этому ребенку детство, в котором он рос без отца?! Кто-нибудь сможет, повернув время вспять, исправить то, что было надломлено много лет назад?! Кто осмелится обвинить этого ребенка в том, что он жаждет отцовской любви, которой его сейчас хотят лишить?!
Какова вообще грань между детством и взрослостью? Можно
Повторять себе, что он взрослый, что ему, черт побери, не девять лет, а почти девятнадцать, и что он старше, опытнее и мудрее нее, этой девчонки с улицы, он устал. Он пытался уверить себя в том, что она ни в чем, в общем-то, не виновата, но не смог убедиться в этом наверняка.
И сейчас, мотаясь по ночным, перекошенным искрящимися огнями улицам Москвы, он понял, наконец, осознал, что отец всегда теперь будет относиться к нему иначе. Не так, как раньше. Не так, как к ней. И не потому, что разлюбил его, а потому, что в ней теперь видел смысл своей жизни. Не в нем, — в ней!
И от этого было больно, из-за этого хотелось рвать в клочья собственную душу, метаться из угла в угол, как загнанный зверь, и понимать, что выхода нет. Обижаться бессмысленно, разочаровываться глупо, винить отца или кого-то еще в том, что так сложились обстоятельства, неправильно.
Оставалось только убегать. В глубокую пустоту, в черную темноту, в немую ночь одиночества.
И он убегал. Мчался, нажимая на газ, до упора вдавливая педаль газа в пол, и оставляя позади себя боль.
Убегая от боли, он, тем не менее, навстречу боли и бежал. И эта боль пожирала его, рвала, кромсала.
Ничего не станет, как прежде. Прошлое не возвращается. Остаются лишь воспоминания.
Антон резко затормозил на набережной и выскочил из машины, жадно ловя ртом холодный воздух ночи.
Пожалел, что не курил. Впервые в жизни пожалел об этом. Засунув руки в карманы джинсов долго еще стоял, закинув голову вверх и закрыв глаза, потом смотрел на Москву-реку и, стискивая губы, думал о том, что говорил отец, вспоминал и прокручивал все детали и мгновения произошедшего разговора.
А когда, немного успокоившись, в половине третьего ночи все же вернулся домой, застал ее.
Она лазила на кухне, раскрывая полки и заглядывая в холодильник.
Еще у двери услышав странные шелестящие звуки, доносившиеся из столовой, он, нахмурившись, двинулся туда. В светлой щелочке, образовавшейся от приоткрытой дверцы холодильника, он мгновенно заметил застывший в полутьме детский силуэт, резко обернувшийся при его появлении.
Тихий испуганный вскрик… и она тут же захлопнула дверцу, словно желая раствориться в темноте.
И Антон почему-то сорвался. Понимал, конечно, что она ничего плохого не делает, но все же…
Щелкнул выключателем, мгновенно подскочил
Все растворилось в событиях и числах, словах и поступках, смешалось в один вертящийся вокруг него водоворот, ураганным вихрем подминая его под себя и выбивая почву из-под ног.
Разговор с отцом, его горящее мольбой и решительностью лицо, злобные крики и упреки. Громкий треск захлопнувшейся двери. Визг тормозов и бесконечная вереница светящихся московских улиц.
А потом, неожиданно, как выхваченная из памяти картинка недавнего прошлого… Она. Сжавшись в комочек, сидит в углу, прижимаясь в кирпичной стене, дрожит всем телом, смотрит на него зачарованными глазами с горящим внутри зрачков испугом, словно силится что-то сказать, но молчит… Бьется в его руках, вырывается, но он держит крепко, не отпускает…
Трясет ее за плечи, как сумасшедший, и кричит, искаженным злобой лицом нависая над ней.
Что на него нашло, он не мог объяснить и потом, а тогда, в тот самый момент, он и вовсе не понимал, что делает, продолжая отчаянно подавлять, больно, жестко, грубо сжимая пальцами тоненькие плечики девочки и изрыгая на нее необоснованные обвинения.
— Ты что тут делала?! Ночью?! — воскликнул он с чувством. — Тебе мало того, что ты уже имеешь, ты хочешь нас еще и обокрасть?! — он сильно тряхнул ее, заметив помутившимся сознанием, как дернулась назад ее голова. — Обокрасть нас хочешь?! Ах ты, маленькая воровка!..
Она застыла недвижимо, даже не шелохнулась, смиренно принимая его жестокие слова и грубые захваты, но вдруг ее голова резко дернулась, она посмотрела на него. Прямо в глаза, пристально, прямо.
И тут он понял, ощутил, что что-то вдруг, молниеносно изменилось.
Он резко остыл, тяжело дыша и глядя в ее лицо, бледное, с красными, сонными глазами, и, уставившись на дрожащие сильной дрожью губы маленькой девочки, нервно сглотнул.
Что же он наделал?.. Что же он наделал!?
Сердце бешено барабанило в горле, а надломленная тупая боль образовывала зияющую дыру в груди.
Захват его рук ослаб, он почти выпустил ее из онемевших вмиг пальцев, и все смотрел на ее личико, на подрагивающие ресницы, на широко раскрытые глаза, на приоткрытые губы. Ее испуг, ее страх, ее обиду… Он все ощутил на себе. Словно в него вонзили все эти чувства, обнажая его перед ними.
И он испугался своего поведения, глядя в горящие незнакомым ему блеском глаза.
Всего мгновение. Ничтожное и ледяное мгновение. Казалось, оно длилось бесконечно.