Крики солнца
Шрифт:
Гвидо редко что-нибудь терял, тем более - такую незаменимую вещь, как наушники. Если постараться, он мог бы, конечно, наскрести на новые из карманных денег, но никакого желания не испытывал: это ещё больше, чем недавняя вспышка злости, повергло его в уныние. Когда Лука, заметив мрачность Гвидо, робко предложил ему одолжить пару евро, он отказался. Упиваться своими страданиями было даже приятнее: уж если всё летит в тартарары и он всё равно не сдаст лицейские экзамены, пусть зелёная тоска затопит всё доверху. Желательно - весь Сорренто с его поджаренными солнцем улочками и пляжами.
Припадки ярости, всегда внезапные и жуткие,
Гвидо не хотел и не мог объяснять причины ни ей, ни друзьям, ни родителям. Лука и Анджело решат, что он спятил, а мать, чего доброго, отправит к психологу. А отец...
Нет, об отце вообще лучше пореже думать. Так безопаснее.
Но отец как раз и сообщил ему новость, ради которой, казалось, была вся эта жуткая весна - неимоверная жара, и работа в магазине, и застрявший поперёк горла лицей.
– Тебя тут какая-то девчонка искала, - рассеянно вспомнил он, прервав насвистывание. Отец частенько насвистывал, когда вечером закрывал магазин.
– По виду из этих, узкоглазых, но говорит хорошо. Спросила: работает ли сегодня парень, у которого родинка на лбу? Он мне две недели назад продал розовую ракушку с жемчужиной.
Родинка на лбу? Розовая ракушка? Гвидо бросило в жар. Хорошо, что "Marina" закрывается поздно и сейчас почти темно...
Она что, запомнила, как он выглядит?
– Н-не помню, - соврал он, машинально принимая ключи от двери, от кассы, калькулятор и ежедневник с записанными покупками.
– А что ей надо?
Отец фыркнул - якобы посмеявшись.
– Что, уже и не возмущаешься от "узкоглазых", прогрессист?.. Бывало, сразу бесился. Понятия не имею, что ей надо. Может, с ракушкой что-то не то. Но чек не принесла. Я ей показал твой график.
2
На следующий день Гвидо впервые в жизни спешил вернуться за прилавок. Весь день в лицее его томил какой-то неясный зуд: руки чесались то ли ударить кого-нибудь, то ли стихи написать - хоть он и не умел их писать, и никогда не пробовал. Наверное, всё-таки ударить. А поскольку больше всех рядом вертелся Лука, то и потенциальной жертвой становился именно он.
– У тебя не температура?
– с ноткой озабоченности спросил он на перерыве, жуя кусок пиццы. Толстые щёки Луки дрожали, как желе на блюдце. Гвидо смотрел на эти щёки, прикидывая, сколько ещё осталось часов.
– Уродски выглядишь.
– Я всегда так выгляжу.
Ох, но лучше бы чуть получше.
– Нет, старик. Сегодня - особенно уродски, - трагически сообщил Лука.
– Пусть твой даст тебе отгул: ты же всех туристов распугаешь своей рожей. И заразишь.
– Ага, - Гвидо кивнул и пнул его по лодыжке - не сильно, но без лишнего милосердия.
– Соррентийской лихорадкой.
Шутки шутками, но изнутри его крутило и кромсало, точно при самой настоящей лихорадке. Гвидо казалось, что поезд тащится вяло, как гусеница; до самого Сорренто он тупо таращился в окно - на выцветающую синюю тряпку неба, зелень и надменный, надоевший до оскомины профиль Везувия. Напротив два явно подвыпивших неаполитанца с громкими комментариями смотрели запись футбольного матча. Через проход сидела женщина на коленях с ребёнком, который не умолкая ревел; её пушистые локоны выбились из-под платка, а из пакета выглядывала пахучая дыня.
Лучше уж было смотреть в окно, чем на людей, вдобавок без наушников... Непонятная тревога по-прежнему долбила Гвидо в череп; все внутренности натянулись, как струна. Дома он наспех поздоровался с матерью, сухо кивнул Джулии, зашвырнул рюкзак с вещами в спальню и ринулся к выходу.
– Я сделала лазанью, Гвидо! Не перекусишь?
– крикнула мать вдогонку.
– Спасибо, нет!
– И кофе не будешь?
– И кофе.
– И сок?
Он уже закрывал калитку и прикинулся, что не расслышал. Стояла кошмарная, безветренная жара.
...Она пришла спустя полчаса - не больше - после того, как он принял от отца торговлю. Стоял "час пик": вечерний наплыв покупателей, усугубляемый погодой. Гвидо заворачивал для пары американцев черепашку из ракушек, брелок и три магнита, когда услышал тихий, не по-местному вежливый голос со слабым акцентом:
– Извини, это ты Гвидо Бруни?
Он поднял глаза. Девушка-китаянка стояла рядом с толстым американцем и, возможно, поэтому казалась ещё тоньше и бледнее, чем в прошлый раз. Одной рукой она придерживала сумку, и на тыльной стороне ладони косточки обтягивала полупрозрачная кожа. Голубели венки. Гвидо машинально перевёл взгляд на собственные руки - загорелые, как какао, и отвратительно волосатые.
– Я, - сказал он так, будто и сам был уже не полностью в этом уверен.
– Да, я. Привет.
– Меня зовут Сунь Ксиаофан.
Имя звучало безумно, как и все китайские имена. Гвидо обречённо понял, что никогда не повторит его как положено. И ещё - что обращение, услышанное им в тот день, предназначалось определённо не ей. Получается, какой-нибудь другой девушке из их группки. И как он мог так ошибиться?
Почему-то стало стыдно.
– Ага, - он профессионально улыбнулся толстому американцу (улыбка, кажется, напоминала нервный оскал), отсчитал ему сдачу, сунул всё в ядовито-жёлтый пакет и поблагодарил за покупку по-английски. Сунь Ксиаофан (интересно, где там хотя бы имя, а где фамилия?..) молча ждала.
– Приятно познакомиться. Эмм...
Прежде чем он успел выдавить что-нибудь более глубокомысленное, девушка протянула ему узкую ладошку. Ногти у неё были коротко подстриженные, без всякого лака. Гвидо ждал почему-то, что рука будет холодной, но она была тёплой и гладкой. На ум ему пришло идиотское сравнение: лет пять назад родители купили Сабрине на день рождения морскую свинку - пухлую и мягкую (Сабрина отчаянно мечтала о ней, но потом забросила, и свинка довольно скоро скончалась). На ощупь шерсть свинки отдавала той же молочной нежностью. И Гвидо, пожалуй, был единственным в доме, кто искренне её оплакивал.