Крики солнца

Пушкарева Юлия Евгеньевна

Бесполезно было говорить о размерах, с умным видом рассуждать о месте в культуре, даже описывать выражение лица. Она могла лишь смотреть на Уранию - смотреть, то приближаясь, то снова отходя в другой конец зала, в единственную точку, откуда муза была видна в полный рост. Смотреть и чувствовать щекочущие мурашки. Смотреть и пытаться пережить то, что происходит.

"Оттого-то Урания старше Клио", - написал её любимый поэт. Значит, звёзды старше живой Земли. Время старше истории. Вечность больше любого человека.

Больше Ясона-Т. Больше профессора С., столько её терпевшего - теперь навсегда в прошедшем времени. Больше её самой.

Как глупо, - подумала она, с досадой услышав русский окрик Вики в бормочущей

по-итальянски толпе. Как глупо, но мне хочется плакать. Или упасть на колени. Или остаться тут навсегда.

ВЕНЕЦИЯ

Часы на телефоне показывали без четверти шесть. Эдуардо шёпотом выругался, глотнул воды и понял, что заснуть больше не сможет. На улице светало, и номер заливал холодный, серовато-сиреневый блеск. Слышно было, как плещет вода в канале под окнами.

Ему опять снилась мать. Странно: в последнее время такое бывало нечасто. Он почти отвык.

Почти.

Эдуардо всегда был ближе к матери, чем к отцу - поэтому её уход к джазовому певцу из Рима стал для него недолгим, но тотальным крахом мироздания. С тех пор они редко общались: у матери началась новая жизнь, бедная и взбалмошная. Для неё это было интересно вдвойне - как для психолога и влюблённой женщины. Но Эдуардо понадобилось вырасти, чтобы осознать это. В пятнадцать лет у него сводило скулы от обиды, едва не от ненависти, когда мать звонила пару раз в месяц, и подшучивала над ним со своей вечной иронией, и присылала на день рождения бельгийское печенье в круглой коробке из жести (в детстве Эдуардо его обожал, но потом как-то резко охладел к сладостям). На коробке теперь красовались то Колизей, то собор Сан Пьетро, то фонтан Треви: возникало чувство, что мать специально обходит все магазинчики Рима с сувенирными сладостями, чтобы сильнее его уязвить.

Печенье он выбрасывал, не съедая. Если бы Паоло увидел, то обсмеял бы его.

Отец боготворил Паоло. Это даже никогда не возмущало Эдуардо, потому что казалось справедливым и естественным. Как иначе?.. Паоло всегда и во всём был лучше. Красавец с точёными чертами центральной Италии и светлыми глазами, доставшимися от полуполяка-отца. Гордость учителей в средней школе и лицее. Лучший выпускник университета, с честью одолевший юриспруденцию. Паоло серьёзно занимался бегом и несколько лет подумывал о спортивной карьере; Эдуардо помнил, как отец расплакался прямо на улице, когда брат привёз третье место с молодёжного чемпионата. Вообще-то говоря, отец никогда не плакал.

И уж точно не стал бы из-за него. Сын-увалень, сын-неудачник. Первая в жизни девушка у него появилась только в год женитьбы Паоло - появилась и исчезла, подобно смутной галлюцинации. Потом мелькало много других, разных; но их любви было не утолить его вечный голод. Из университета Эдуардо вылетел, ибо нудные тонкости налогообложения его, увы, нисколько не занимали. Фотография расшевелила его апатию, но он загорелся ею, когда отец уже давно махнул на него рукой. Может быть, поэтому мечта о фотографии в реальности обернулась дорогими скучноватыми курсами, сертификатом и однообразной работой в глянцевых журналах, претендующих на интеллектуальность.

И кстати - фотографии как таковой не было бы без Марко.

Эдуардо повернулся на другой бок (огромная кровать под ним саркастически заскрипела) и попытался выбросить из головы всё лишнее. Он приехал сюда ради Дела и должен сосредоточиться. Но не так-то это просто, когда воспоминания роятся в голове назойливо, точно туристы у моста Риальто.

Это он, Марко, впервые отвёл его к мосту Риальто и показал вид на Большой Канал. Тот вечер отпечатался в памяти игрушечной детской печатью; вся Венеция тогда казалась ему именно игрушечной, слишком прекрасной для реальности. Закат выдался нежно-персиковым, удивительно

фактурным - хоть сейчас в объектив, особенно в сочетании с узкокрылыми палаццо на набережной и гондолами, плывущими к горизонту... Но Марко пришёл без камеры. Когда они нашли место у перил, растолкав туристов, он закурил и сказал:

– Вот такие кадры, знаешь, выпадают раз в жизни, - и, подумав, добавил: - Мой раз уже был, наверное. Лови ты.

Ветер трепал края его шарфа и чёлку, где белела единственная седая прядь. Эта прядь всегда смущала Эдуардо: закрадывалось странное чувство, что разговариваешь со стариком, а не с человеком на шесть лет старше. Марко, конечно, и был старше по сути - старше и уравновешеннее всех, с кем он когда-либо общался. Изначально приятель отца, он быстро перешёл в стан его, Эдуардо, - только потому, что отец так навсегда и остался большим ребёнком.

И ещё потому, что однажды - к сожалению или к счастью - прихватил Эдуардо на рыбалку с собой и новым коллегой-фотографом.

– Не уверен, что свет поймаю, - признался тогда Эдуардо.
– И здесь слишком людно.

Затянувшись сигаретой, Марко недоумённо повёл худым плечом:

– А когда ты в церковь приходишь - тоже думаешь о том, что люди смотрят?

– Я не хожу в церковь.

– Я тоже, - серьёзно ответил Марко.
– Это просто пример.

Относиться к каждому своему действию, как к молитве или произведению искусства - вот чему он так и не научился у Марко. Ко всему: от работы до чистки обуви или приготовления спагетти. Марко ткал вокруг себя паутину изящества, и всё вокруг, попадая в неё, становилось необъяснимо красивым. Красивым до боли, до того, что хотелось выть...

Дождавшись семи, Эдуардо решил принять душ, потому что запланировал долгую прогулку. Остался ещё один день - целый долгий день, от утра до вечера. Почему бы напоследок не насладиться Венецией?..

СОРРЕНТО

Гвидо пытался, но не мог понять, что он чувствует и когда начался этот глупый перелом. Каждый день казался хуже предыдущего, каждую ночь он ждал, как блаженства - несмотря на кошмары: просто чтобы не видеть того, что вокруг. Не думать, не думать, не думать. Или думать как можно меньше.

Вялая, тупая апатия захлестнула его. Возвращаясь домой, он или чисто механически, не различая лиц туристов, помогал отцу в "Marin'е", или просто лежал, ощущая, как всё тело ноет от усталости и жары. И почему эта весна такая жаркая?.. Гвидо ненавидел жару: в последнее время его тянуло к дождям и тени.

Иногда, исключительно по привычке, он включал компьютер, чтобы поиграть, или монотонно перелистывал социальные сети. Уставал так, что не хотелось вообще ничего - ни встретиться с Лукой или Анджело, ни сходить в кино, ни, тем более (спаси Мадонна), гулять по солнцепёку. Однажды Гвидо видел, как ребёнок - мальчик лет трёх - поймал краба на побережье ведёрком для песка. Краб беспомощно бился, дрыгал клешнями, придавленный красным пластиком; таким же жалким, прижатым сверху был сейчас он. Домашние задания по истории, английскому и социологии дремали в столе, файлы с книгами, которые он когда-то хотел прочесть ("Над пропастью во ржи" Сэлинджера, например: Нунцио очень нахваливал), висели не открытыми... Он не был уверен уже даже в том, что хочет поступать в университет. О каком, собственно, университете может идти речь с таким тупицей, как он? Прав отец: он обязан провести жизнь в Сорренто, фальшиво улыбаясь туристам да издали поглядывая на виллы богачей, разбросанные по зелёным склонам берегов белыми, сиреневыми и красно-коричневыми коробочками. Как коробочки, в которые упаковывают талисманы, ракушки и магниты в форме лимонов - те, что закончат жизнь на другом конце земли, пылясь на чьём-нибудь холодильнике.