Кристальный матриархат
Шрифт:
Настя всхлипнула, потом нащупала платочек и поднесла его к глазам.
— Показалось мне. Не думала я. Дура, — залилась она слезами, а у меня начало щемить где-то в районе только что выздоровевших рёбер.
— Нюни на потом, — скомандовал забытый брат, и бесцеремонно придвинулся ближе к лицу симулянтки. — Слушаю всё с самого начала. Начинай с того, где и на каком этаже живёшь. Улицу, номер дома, и всё остальное. Кто у тебя, сын или дочка? Зачем к нам пожаловала? Не стесняйся. Прочувствуй всё с самого начала. Будет легче, поверь.
— Кто ты? Ты не мой брат, — опешила
— Да я каждому человеку на свете брат. Или сын. Или отец. Саньке вот, дядька, — ответил ей Угодник.
В его беззаботном голосе я, вдруг, почувствовал такую могучую силу, такую правду, от которой ни отвернуться, ни заслониться было невозможно. Будто невидимый свет лился из дядьки и его обыкновенного человеческого участия к совершенно чужому человеку. Даже не человеку, а его несчастью, или, как мы окрестили, беде, заодно освещая и преображая всё вокруг.
Всё менялось, хотя оставалось прежним. Рядом со мной уже был не просто молодой парень, не просто брат моего отца, даже не просто Угодник, а совершенно иной человек, которого и человеком-то назвать я больше не мог.
Неожиданно я отчётливо увидел яркий белый свет, струившийся из его головы или груди, пока мне было не ясно, но свет точно был. Он озарял всю палату и уходил дальше сквозь стены, сквозь воздух, сквозь деревья. Заражаясь этим светом, начинали светиться головы и души всех выздоравливавших женщин в нашей палате, и, наверно, все головы и души в коридорах этого отделения с непонятным для меня названием «Ортопедия». Все становились красивыми, мудрыми, забывали о мелочах. Морщинки на лицах разглаживались, глаза начинали светиться этим вечным и негасимым светом жизни, добра и счастья.
«Он на улице не гипнотизировал вовсе. Он уже там начал дарить людям свой свет. А они осознавали… Или не они сами, а души их осознавали это и заставляли людей бежать, сломя головы, чтобы быстрей поделиться этим светом с родными и близкими. С мамками и папками. С братьями и сёстрами. С детьми и внуками. Даже с совершенно незнакомыми людьми. Чтобы света становилось больше и больше. Чтобы весь Татисий засверкал так, что и в соседних мирах узнали об этом чуде. Узнали, что здесь и сейчас тот самый Николай Угодник», — задумался я и пропустил часть разговора Николая и Насти.
— Как зовут сыночка? — спросил Угодник.
— Димкой. Его я спасала. Думала, что спасала, — ответила Настя.
«Она тоже заразилась волшебным светом. Сидит, плачет и улыбается. Светится… Точно. Светится наша беда», — подивился я необыкновенному открытию.
— Ты и спасла его. Даже не сомневайся. Это испытание было. Проверка для твоей души. Смогла бы ты так, запросто, спасти ещё чью-нибудь жизнь, кроме своего сына? Я знаю, что смогла бы. Ты у нас добрая и сильная, — продолжил Угодник Настино «просвещение». — Говоришь, вышла из дома на минуту, чтобы дойти куда?
— За хлебом. А его одного оставила. Конечно, мал он ещё, чтобы одному в квартире оставаться, но что поделать. А взять его с собой, или поленилась, или не захотела отрывать от чего-то.
Я же два раза забегала обратно! Сидел он дома. Ей Богу,
— Продолжай. У тебя хорошо получается. И Санька, вон, слушает и понимает. Ему проще будет во всём разобраться. Правильно я говорю? — спросил дядька уже у меня.
— Разберёмся, — подтвердил я, до конца не понимая, ни того, о чём говорил Угодник, ни самого значения этого слова.
— Выхожу из квартиры на лестницу и уже заставляю себя не смотреть в окна те вовсе. А глаза сами смотрят. На площадке между пятым и четвёртым – нет. Между четвёртым и третьим – висит и вот-вот задушится на качели, будь она неладна! Между третьим и вторым – снова нет ни его, ни качелей. Между вторым и первым – опять есть. Выбегаю из подъезда – нет никого.
Я и молилась. И головой о стену билась. Ничто не помогало. Вскочила с колен и обратно в квартиру. Сидит на диване мой соколик и книжку листает со зверюшками. И на меня так поглядывает. «Что теперь делать будешь? Спасёшь меня, или нет?» — в глазах его читаю.
И снова вниз бегу, как одержимая. Ничего не соображаю, а просто бегу. Выбегаю из подъезда – нет его. А лицо сыночка перед глазами стоит и спрашивает: «Спасёшь ли?»
Сердце не выдержало, и я снова в подъезд, да на площадку ту, что между первым и вторым этажом. Кого-то по пути с ног сбила, да только отчаявшейся матери никакие преграды не страшны.
Потом голыми ручками стёкла оконные вдребезги. Выпихнула и себя, и того, кто мешал на козырёк, что над входом подъезда. И дальше в омут головой.
Вижу его, ненаглядного. Кровиночку мою, что вот-вот задохнётся, на железке той повиснув. Зацепился он воротом рубашки за неё окаянную. Один, наверное, был, да игрался на радости той дворовой, — Настя снова расчувствовалась и, откинувшись на подушку, утонула в слезах.
Угодник сидел, глядел перед собой и внимательно слушал, не успокаивая её и не мешая. Я же, наоборот, топтался, не находя себе места, и всем телом испытывал нервную дрожь. Ощущения от Настиных слов были незнакомыми и действовали на меня неведомым образом. Они были похожими на пещерные, но какими-то другими. Я не боялся, не дрожал за себя, а участвовал в переживаниях и событиях, о которых она так искренне рассказывала.
«Правильно говорил Угодник: “Ты со мной, разбивать себе сердце?” По-другому не скажешь. А скажешь – соврёшь. Но сердце не просто разбивается. Оно делится частью себя. Оно отдаёт этой молодой мамке свою лучшую часть. Свой кусочек… Света. Ой-ёй-ёжики!» — замахал я руками, отгоняя переживания, от которых и мне захотелось плакать, или я не смог всё по-настоящему прочувствовать и правильно понять. Скорее всего, испугался поумнеть и повзрослеть.
— Доковыляла я до сыночка, — продолжила Настя рассказ. — Ноги не держали, глаза не видели, от слёз ли, от стёкол ли разбитых, не знаю. Только успела его миленького вверх приподнять и от железки смертоубийственной освободить.