Кристина

Джонсон Хенсфорд Памела

Отец был в одном из своих ностальгических настроений, в которые впадал всякий раз, когда вспоминал о недолгом пребывании в Центральной Африке; слабое здоровье очень скоро заставило его уйти в отставку. То были славные дни виски и покера. Кое-кто (только, конечно, не мой отец) держал даже черных наложниц. Забывая о том, кто его слушает, отец иногда рассказывал мне, как они называли туземных девушек «черный бархат».

Мне было жаль отца; я понимала, что его тоска, раздражительность и склонность к воспоминаниям вызваны необычайно жаркой погодой.

Зная, что он любит, когда ему немножко дерзят, я сказала:

— Не думаю, чтобы кто-нибудь назвал тебя джентльменом, услышав, как ты чертыхаешься.

— Ну, ну, Кристина, — запротестовала хотя и шокированная, но неизменно преданная отцу Эмили. — Твой отец настоящий мужчина.

— Так ли это? — печально промолвил отец и добавил без всякой видимой связи: — Почему я не привез с

собой попугая!

В нашей жизни наступил период мертвящего затишья. Эмили всегда жила так и была счастлива. А мы с отцом это жаркое лето прожили в мире и согласии, но и в полном безразличии друг к другу. Мои друзья приходили потанцевать и отведать хлебного пудинга. Были легкие флирты и невинные увлечения. Я простила Айрис и снова приглашала ее к себе, хотя она бывала свободна лишь по воскресным вечерам, так как «работала»: она была одной из шести танцовщиц в кабаре. Айрис отняла возлюбленного у моей подруги Каролины Фармер, и та в отчаянии восемнадцати лет вышла замуж за человека, которого не любила и который бросил ее несколько лет спустя. А в остальном жизнь текла без перемен, пока в сентябре не пришло к концу мое учение. Я стала самостоятельно зарабатывать свой хлеб.

Глава IX

Мой колледж нашел мне место младшего секретаря (вполне звучный титул, позаимствовавший какую-то долю своего великолепия из табеля о рангах для государственных чиновников) в конторе одного из туристских агентств в Вест-Энде, с жалованьем два фунта в неделю. Это было почти то, о чем мечтала моя мать, готовя меня к карьере «личного светского секретаря». Ибо единственной чисто коммерческой операцией, которой нам приходилось заниматься, была выдача денег по аккредитивам. В остальном работа состояла в том, что мы устраивали нашим клиентам туристские поездки по стране, показывали им Лондон и выполняли их мелкие просьбы и поручения.

Управляющим конторой был мистер Фосетт, большой, добродушный, неуклюжий человек с черными блестящими глазами, имевший солидные связи в Европе и Америке и семью из четырех непутевых сыновей, с грехом пополам приобретавших в колледжах какие-то профессии. Этим в основном и объяснялся необычайно озабоченный вид мистера Фосетта, весьма импонировавший клиентам, которые не подозревали, что причиной его являются всего лишь постоянные семейные огорчения моего шефа.

Помощник мистера Фосетта, мистер Бэйнард был одним из тех джентльменов, старость которых уже смолоду написана на их лицах; небольшого роста, подвижный, он, казалось, ко всему был преисполнен недоброжелательности. Я сразу невзлюбила его, ибо в первый же день моей работы в конторе на площади Ватерлоо он отнял у меня мой звучный титул и стал называть просто «младшая». Секретарем мистера Фосетта была красивая еврейка мисс Розоман. Ее пышная красота напоминала недолговечную красоту распустившейся розы, изнемогающей от тяжести своих лепестков, — в любую минуту порыв холодного ветра мог сорвать их, оставив голый и сухой стебель. Мисс Розоман была практичной, прекрасно знающей свое дело молодой особой, у которой за видимым бесшабашным пренебрежением ко всему скрывалась добрая душа. Она работала у мистера Фосетта давно, еще в те годы, когда он возглавлял английское туристское агентство. Ему стоило большого труда оставить ее при себе сейчас, когда он перешел в американское агентство, ввиду упорного сопротивления главной администрации в Америке, которая не могла не считаться с антисемитскими настроениями некоторых своих клиентов.

Для прочей работы в конторе была еще мисс Клик, прилежная, тихая, тщедушная девушка, и рассыльный Хэттон, крупный мужчина с некрасивым лицом и стройным мускулистым телом. Одетый в шинель с галунами и фуражку с козырьком, Хэттон весь день бегал с поручениями по городу. Он неизменно сопровождал меня и мисс Розоман в качестве телохранителя, если по долгу службы нам приходилось отправляться в отель, чтобы писать под диктовку деловые письма наших клиентов.

— Это необходимо, — замечал в таких случаях мистер Фосетт со свойственным ему невероятно озабоченным и встревоженным видом, — ибо я отвечаю за вас перед вашими родителями. Люди в большинстве своем, — он шумно переводил дыхание, — э-хэ, более или менее джентльмены, но могут найтись и подлецы, так сказать, э-хэ… подонки. Однако ваши родители могут не беспокоиться.

Нам эта опека казалась совершенно излишней: у мисс Розоман не было родителей, а моему отцу и в голову бы не пришло беспокоиться обо мне. Но «план Фосетта», как мы это называли, неуклонно претворялся в жизнь, и когда, закончив работу, мы покидали номера наших клиентов в отелях «Кларидж», «Беркли» или «Браун», в конце коридора, словно часовой на посту, неизменно маячил поджидавший нас Хэттон.

Я довольно быстро и легко освоилась с работой, разумно решив, что должна свыкнуться со своей антипатией к мистеру Бэйнарду, как свыклась со спокойным, но

непреодолимым отвращением к паукам и восточным ветрам. Я не испытывала особых затруднений ни в чем, кроме обращения с арифмометром. Обычно обменом долларов на фунты и выдачей денег по аккредитивам занимались мистер Бэйнард или мисс Розоман; но иногда в их отсутствие этим приходилось заниматься мне. Арифмометр был куплен главным образом для меня, поскольку все, даже Хэттон, столь же быстро и успешно производили подсчеты на полях отрывного календаря. Однако у меня была удивительная способность извлекать из арифмометра самые невероятные решения, ибо я была абсолютно лишена математического чутья. Цифровые ответы на арифмометре, как правило, получались верные. Трудность состояла лишь в том, чтобы в нужном месте поставить запятую десятичной дроби. Я никак не могла постичь той простой истины, что 750 долларов, переведенные в английские фунты по курсу 4 доллара 35 центов за фунт, дадут мне скорее трехзначную, чем двухзначную или четырехзначную цифру. Иногда я предлагала клиентам явно нелепые суммы. И с улыбкой им приходилось поправлять меня, а некоторые, видя мое отчаяние, нередко сами производили подсчеты или, перегнувшись через барьер, с невероятной быстротой — так опытная швея проводит строчку на швейной машине — извлекали из моего маленького арифмометра нужный результат.

Таким образом, аккредитивы стали моей главной и неприятной заботой; второй главной, но уже приятной заботой была еда. Компанию мне составляла мисс Розоман. Естественно, что на свои три фунта в неделю она могла позволить себе больше, чем я на свои два. Будучи крупнее меня и обладая хорошим аппетитом, она поглощала еду в значительно больших количествах, чем я. Из своего жалованья я еженедельно откладывала шесть шиллингов на транспорт, десять шиллингов тете Эмили и отцу на хозяйство, пять шиллингов на сигареты (десять штук в день, ибо я рано стала заядлым курильщиком и испытывала в этом настоящую потребность, которая с годами только возрастала); остальные девятнадцать шиллингов должны были покрыть расходы на страховые взносы, одежду, еженедельное посещение кино, удовлетворить мои скромные потребности в косметике и накормить меня.

Таким образом, ежедневный ленч (четыре раза в неделю в дешевом кафетерии и в день получки — в ресторане «Слэйтер») стал предметом моих вожделенных мечтаний. Мысль о нем скрашивала монотонность утренних часов, когда не было работы, и служила аккомпанементом горячего трудового дня. Мое излюбленное меню состояло из яичницы-болтуньи с поджаренным хлебом (восемь пенсов), небольшого канареечно-желтого бисквитного пудинга с черносмородинным сиропом (четыре пенса) и чашки кофе (два пенса) — итого один шиллинг два пенса. Если же по пятницам я тратила на еду один шиллинг и шесть пенсов, общий недельный расход на еду составлял семь шиллингов два пенса и шиллинг на чаевые. Мисс Розоман, следившая за фигурой, была более умеренна в выборе блюд: салат, бисквиты «Рай-Вита», стакан оранжада. Однако количество еды, необходимое ей для поддержания сил, значительно превышало то, которое требовалось мне, и поэтому ее расходы на еду были примерно в той же пропорции к ее жалованью, что и мои.

Наша работа имела одну неприятную особенность. До конца сентября мы были так загружены, что любая передышка казалась невероятным событием и мы порой даже стеснялись воспользоваться ею. Однако с первого октября до первого марта работы почти не было, а в иные дни не было совсем. Тем не менее мы с мисс Розоман, работавшие в передних комнатах конторы, не могли открыто бездельничать из-за сомнительной возможности, что кто-нибудь из нашего заокеанского начальства вдруг неожиданно нагрянет и увидит, что штат мистера Фосетта не оправдывает затрат. Мы могли бездельничать только до половины одиннадцатого, ибо с половины одиннадцатого наша контора считалась официально открытой для посетителей. Поэтому с половины десятого до половины одиннадцатого (написав и отправив те несколько писем, которые требовали ответа, или заполнив пару карточек на новых клиентов) мы просматривали «Тайм» или «Нью-Йоркер», решали новый кроссворд или (как мисс Розоман) занимались вязанием. После половины одиннадцатого мы все делали вид, что по горло заняты работой.

Для меня это часто не составляло труда, ибо мое увлечение литературным творчеством было в полном разгаре. Мне удавалось довольно регулярно печатать одно-два стихотворения, и я пробовала теперь силы, трудясь над довольно смелым и недостоверным вариантом биографии Кристофера Марлоу. Поэтому я могла часами сидеть и прилежно писать на листах розовой бумаги, которая обычно шла у нас на копии, в то время как мисс Розоман печатала на машинке свою личную корреспонденцию, а мистер Бэйнард в дальнем конце комнаты медленно и сосредоточенно читал Сапёра[13], замаскировав его обложкой барклеевского банковского ежегодника, и время от времени вставал со стула, чтобы произвести неприятную операцию — просушить у электрокамина свой насквозь промокший носовой платок, ибо был подвержен жестоким насморкам.