Кроссуэй. Реальная история человека, дошедшего до Иерусалима пешком легендарным путем древних паломников, чтобы вылечить душу
Шрифт:
Данило появился около пяти. Тучный, красный от стыда, он выкрикивал извинения, пока подъезжал ко мне на своей битой моторке. Из этих криков я понял, что у него были гости, и они засиделись.
Лодка остановилась у причала, и Данило протянул мне массивную руку. На его мозолистых пальцах я заметил следы подагры.
Я ухватился за его ладонь, он втянул меня в лодку, и мы поплыли.
Река была настолько мелкой, что казалось, будто лодка скребет по дну. Благо, глубину показывал шест: восемь метров, шесть, три… Данило лавировал между отмелями и каждые несколько минут глушил мотор – мол, вылезай, приплыли! Каждый раз я отказывался – и моя улыбка становилась все более раздраженной, – а он закатывался
Вдоль берегов, по зарослям деревьев, вился туман, скрывая границы канала. Желтовато-серый ил напоминал шпатлевку, матовый блеск гальки роднил ее с глиной, цвет воды колебался от серого к голубому и обратно, вверху раскинулось небо с грудой облаков, и те куда-то неслись – то ли мир вращался быстрее, то ли год решил сменить времена.
В четырех километрах по течению в дальний берег был вбит ряд металлических ступенек. Мы пришвартовались, Данило пошел первым и повел меня за собой. Наверху, зевая от скуки, сидела на привязи пара терьеров.
– На огонек заскочишь? – спросил мой спутник и, не ожидая ответа, вразвалочку пошел вперед. Собаки побежали за ним, держась у ног.
Лодочник обитал в каком-то необъятном фермерском доме, укрывшемся за дамбой. Бронзовая табличка на кирпичной стене шла синими пятнами из-за вечного речного тумана, но на ней все еще виднелись расстояния до Рима (588 км), Иерусалима (2975), Кентербери (1313) и Сантьяго-де-Компостела (1995).
Я снял рюкзак с плеч и поставил его на пол.
– Пьяченца, Фиденца, Понтремоли, Пьетрасанта, – Данило считал города и поселки до столицы. – Лукка, Сан-Миниато, Сан-Джиминьяно, Сиена… – Он умолк и захохотал. – Да поймай попутку! Ты же один, никто не узнает!
Я тоже рассмеялся, немного натянуто. А потом замолчал. Уже было третье марта. Третье воскресенье поста. Двадцать один день до Страстной недели. И шесть сотен километров.
Трое мужчин среднего возраста еще с обеда распивали вино в фахверковом амбаре. При виде Данило они подняли стаканы. Он указал мне на стол, предложив присоединиться, ушел в дом и вскоре вернулся с двумя бутылками вина и журналом в красном кожаном переплете, на котором значилось Liber Peregrinorum – «Паломническая книга». Я расписался, Данило предложил мне вина, а в ответ на мой отказ с удивлением спросил:
– Держишь пост?
– Нет. Просто не пью.
– Не католик?
– Нет.
– Может, когда будешь в Риме… – Он снова захохотал.
Я хотел согласиться, но не мог притворяться, будто верую, а потому ответил, что еще не привык к католическим церквям, хотя и посещал их довольно долго. Сперва меня отталкивали их пышные интерьеры – картины, реликвии на всех алтарях, статуи и свечи, заполонившие каждую капеллу, – пока я не научился видеть в этих образах душевный порыв, жажду, тоску, более искреннюю, чем в простых и знакомых мне церквушках протестантов. И все же я до сих пор остерегался религии – я видел в ней спектакль, ведь размах и роскошь были доказательством не истины, но власти…
– Нет, нет, – ответил на это Данило. – Религия – она превыше нас. Так и должно быть.
За ужином трое друзей решили тоже отправиться в пасхальное паломничество – в Боббио, аббатство на северной границе Апеннин. Они заспорили, а
– А почему Боббио? – спросил я.
– В Боббио паломники шли еще в Средние века, – ответил мне сосед. – Его основал святой Колумбан, небесный покровитель Ирландии.
– Там в юности жил Франциск Ассизский, – добавил Данило. – Монахи научили его выживать в лесу и проповедовать благую весть зверям.
Они снова заспорили. Нет, уверял один, это просто местная легенда. А с чего тут тогда так любят нищих монахов, спрашивал другой. Да, да, настаивал Данило. Орден нищих, орден кающихся, флагелланты – Эмилия-Романья им как родной дом. Потом пошел какой-то нескончаемый список религиозных движений. Гумилиаты, XII век, ломбардское братство кающихся; религиозные возрожденцы из «Аллилуйи», захлестнувшие долину По в XIII столетии; еще сотня лет – и Вентурино Бергамский устраивает «марш мира» в Рим… Я пытался записывать имена, но вскоре бросил: поток всех этих деталей просто сбил меня с ног и повлек неведомо куда.
И ВСЕ ЖЕ Я ДО СИХ ПОР ОСТЕРЕГАЛСЯ РЕЛИГИИ – Я ВИДЕЛ В НЕЙ СПЕКТАКЛЬ, ВЕДЬ РАЗМАХ И РОСКОШЬ БЫЛИ ДОКАЗАТЕЛЬСТВОМ НЕ ИСТИНЫ, НО ВЛАСТИ…
Одно слово они повторяли все время: jubileus. Я не был уверен, что правильно понимал его смысл, и одному из моих собеседников, самому молодому, пришлось перевести.
– Это по-латыни, – сказал он. – Нет долгов. Нет грехов. Юбилей – и ты свободен, понимаешь?
Свобода от долга. Свобода от греха. Они ради этого шли в паломничество? Господи, да мне хоть кто-нибудь объяснит, во что они верили? Какие-то полные бахвальства истории, наигранный смех, непонимание, зачем они идут в свой путь, ищут ли прощения… И все равно – мне нравились их шумные споры: так меньше казалось, будто я сам иду из чистого упрямства.
Они сложили мою карту и допили вино.
– И сколько займет ваш путь? – спросил я.
Данило вывел меня из амбара обратно на набережную.
– Вон, видишь? – Он указал на юг. – Боббио.
Уже минуло шесть, но еще не стемнело: почему-то было светло, как летом. На юге раскинулась равнина, похожая на облако, за ней – холмы, неровные, словно рябь на воде, а еще дальше тянулась узкая полоска земли, лилово-синяя у самого горизонта, там, где сходилась с небом.
Апеннинские горы.
Дальний берег По исчез в непроглядном утреннем тумане. Я шел на восток, к Пьяченце, сквозь белую мглу, плотную, как сукно, и вязкую, будто чернила. Над рекой потянуло дымом. В воздухе веяло сажей и горечью. Урок истории, который преподал мне Данило, все еще не забылся, и я перебирал в памяти религиозные ордена, ведь все их приверженцы тоже были пилигримами – и не монахами-отшельниками, а толпой набожных мирян. И все же мне было гораздо сложнее понять их мотивы. Я сочувствовал миссионерам и мученикам, о которых узнал в Швейцарии, но массовой религии я не понимал – и я ей не верил. Было легче списать все на сумасшествие, чем допытаться, почему столько верующих по доброй воле решили отречься от себя самих.