Кроссуэй. Реальная история человека, дошедшего до Иерусалима пешком легендарным путем древних паломников, чтобы вылечить душу
Шрифт:
Я разложил спальник, и мысли сами собой вернулись в то время – на двадцать месяцев назад, в конец мая, к вымершим улицам Лондона.
В пятницу вечером я пришел с работы и затворил дверь в спальню. Моя комната была невеликой: восемь шагов в длину, шесть в ширину. Большую ее часть занимала кровать. У стены лежала груда книг. Над дверной притолокой висела картина: яхта в спокойном лазурном море. В приоткрытое окно доносился уличный шум. Свет пробивался сквозь штору.
Я не выходил из комнаты несколько дней. Я сидел в четырех стенах и опустошал всю свою жизнь. С того дня я не выполнил ни одного обязательства. Пропали билеты на поезд: я никуда не поехал. Сгорели контрамарки: я не пошел на спектакль. Дни рождения. Забыть. Вечеринки. Наплевать. Очерк, который я обещал написать; конференция, на которой меня ждали;
Я ШЕЛ УЖЕ НЕ ПО СВОЕЙ ВОЛЕ: МЕНЯ ВЛЕКЛО НЕЧТО ИНОЕ, НЕЧТО, БЫВШЕЕ СИЛЬНЕЕ МЕНЯ. И ТО, ЧТО Я ЕДВА СУМЕЛ ИЗБЕЖАТЬ СМЕРТИ, НЕ ПОЗВОЛИЛО МНЕ ЭТОГО ЗАБЫТЬ.
Выходные прошли в плену неистовых фантазий. Все попытки вырваться были напрасны. Я грезил о суициде: я вскрываю вены в ванной, я лечу в бездну с крыши небоскреба, я прыгаю под машину, падаю, падаю… Вернулись воспоминания, которые я тщетно пытался похоронить: парень лежит на шпалах, пытается стереть кровь и не может двинуть левой рукой. Эти наваждения встревожили меня еще сильнее моих собственных выдумок. Любая мысль отзывалась резкой, жгучей болью. Я не мог определить, откуда она исходит, в голове ли рождается, а может, где-то еще… Боль сужала границы сознания, и стоило закрыть глаза, как я тут же падал в гадкое и вязкое желе.
Во вторник я пошел к врачу. Сказал, я полностью разбит, меня все угнетает, и такое впечатление, что лучше бы я сдох.
Доктор восседала на желтом надувном мяче, и кивнула, подпрыгнув всем телом.
Я вышел из клиники с рецептом на антидепрессанты и списком психиатров. Меня мурыжили несколько недель – проверяли на наличие депрессии, тревожности, биполярного расстройства и риска суицида. Каждый раз мне приходилось повторять, как меня жалят мысли, как они крутятся в голове, как мне больно, как мне больно…
Теперь, в Орсьере, лежа в своем временном убежище в ожидании сна, я вспоминал те месяцы после срыва. Лучше всего я помню чувство дикого, страшного, жуткого одиночества, хотя на самом деле я почти никогда не оставался один. Я работал в крупнейшем лондонском офисе открытой планировки. Мы снимали квартиру на двоих с лучшим другом. Рядом с домом был вокзал и самые оживленные перекрестки. У нас даже уборная выходила на станцию «Виктория». Что ни лето, по улицам текли толпы юношей и девушек в солнечных очках и резиновых сапожках – молодежь мчалась на фестивали: в Гластонбери, в Суффолк на «Latitude», да куда угодно, празднеств были десятки… Стоило открыть окна, и я мог услышать их голоса, их смех…
Грезы не ушли даже после приема препаратов. Только теперь я их даже не понимал. Воля ослабла. Я дергался от любого шороха и безвылазно сидел в квартире. Нет, даже в комнате. Восемь шагов в длину. Шесть в ширину. Шторы закрыты, но они пропускают свет.
Кому я там что был должен – не помню: я так ничего и не сделал. Желания, ответственность – да провались оно. Я пустил все на самотек. Дни шли своим чередом. Планы? Какие планы? Будущее – всего лишь бремя, удушливое облако. Но когда я пошел пешком в Кентербери, я поверил, я правда поверил, что стоит дойти до Иерусалима, и мне вновь станет хорошо – так, как было прежде. Это была моя ставка на кон. И именно она гнала меня сквозь зиму. Я не мог свернуть с пути, не мог даже замедлить ход. Я до одури боялся снова оказаться в той комнате, снова пережить тот погибельный морок. Я мог идти только вперед, вперед, вперед – прочь от своего прошлого. Но я нес эту память с собой, как мешок на плечах, как ярмо, и чем дальше я уходил от дома, тем тяжелее оно становилось – и тем сильнее меня гнуло к земле.
В углу комнатки стоял маленький алтарь: чайный поднос и на нем три свечи, пластмассовые четки и резная фигурка Девы Марии. Я не мог уснуть, я был весь как на иголках, и неведомо почему
Свет пламени озарил потолок, и я увидел имена паломников: Лука, Лоран, Анна и Мартин, Анна, Юдифь, Джетта и Марк, Стеф, Стефани, Томас, Саймон, Марианна, Федерика, Элизабет, Ева. Кто шел по этому пути? И зачем? Спасались от одиночества? Просто блуждали? Пытались познать свою веру? Искали исцеления? Каялись в грехах? Пытались исправить то, в чем оказалась бессильной медицина? А может, мы все шли за одним и тем же? Может, мы просто искали чуда?
Я закрыл глаза, но по-прежнему видел, как трепещет во тьме огонек, обнимая меня своим ласковым светом.
Я покинул приют с первыми лучами зари. Напротив пресвитерии возвышалась церковь с гранитными колоннами, устремленными к своду. Я решил войти внутрь. Все здесь было бесцветным и тусклым, кроме пары стрельчатых окон в апсиде – их стекла походили на озаренный манускрипт, – и иконы в северном трансепте, с которой на меня смотрел юноша в мантии. Он поднял вверх правую руку с раскрытой ладонью – нет, не благословлял. Этот жест был проще. Может, просто приветствовал. Или предупреждал. Останься. Останься там, где ты есть. В левой руке, тонкой, как тростинка, он держал пальмовую ветвь. Мученик. Подпись гласила: Преподобный Морис Торне, 1910–1949.
Дверь вела в комнату-музей, где я узнал остальную часть истории.
Я ПОВЕРИЛ, ЧТО СТОИТ ДОЙТИ ДО ИЕРУСАЛИМА, И МНЕ ВНОВЬ СТАНЕТ ХОРОШО – ТАК, КАК БЫЛО ПРЕЖДЕ. ЭТО БЫЛА МОЯ СТАВКА НА КОН. И ИМЕННО ОНА ГНАЛА МЕНЯ СКВОЗЬ ЗИМУ.
Морис Торне родился в деревушке возле Орсьера. Крестили его в церкви святого Николая. Седьмой из восьми детей, он рос беспокойным и нервным, и когда услышал легенду о святом Маврикии, фиванском легионере, то обещал матери, что так же, как и его святой тезка, умрет ради Христа.
Каждое лето мальчик пас отцовских овец, но в пятнадцать его послали в школу в аббатство Сен-Морис. В тот год Тереза из Лизьё, французская монахиня, позже причисленная к лику святых, умерла от туберкулеза. Ей было двадцать четыре. Книга ее воспоминаний, написанная во время болезни, «История одной души», стала бестселлером. Морис был очарован этой книгой и написал: «Смерть – это счастливейший день в нашей жизни… день, когда мы возвращаемся на истинную родину».
На музейных панелях были выставлены фотографии Мориса в школьные годы. Мальчишка в круглых очках и с кроличьей улыбкой стоял в середине класса, одетый в рубашку с жестким воротником, полосатый галстук и фуражку – награду от Швейцарского студенческого общества. Здесь же, в зале, в застекленных шкафчиках, хранилась коллекция реликвий: часы без ремешка, тетрадь по латинскому с разжатыми скрепками и та самая фуражка с фотографии, прошитая нитью с тусклым медным блеском: возможно, когда-то эта нить была золотой.
В 1931 году Морис написал аббату соседнего монастыря, что хочет стать монахом. Обитель, возведенная на вершине перевала Гран-Сен-Бернар, столетиями давала приют паломникам. Морис не смог объяснить свой душевный порыв. Он писал, что хочет уйти от мира и «избавиться от самого себя».
Юношу приняли. В августе он отправился в свой новый дом. Школьную форму сменила черная мантия, ныне висевшая в углу музея – ветхая, выцветшая, древняя. Здесь были снимки, сделанные в то время, когда Морис был в монастыре. Один понравился мне больше всех: девять послушников отправились в поход и позировали, изображая оркестр – в фартуках, солнечных очках, крагах и матерчатых кепках, превратив снаряжение в импровизированные инструменты. Один играл на скрипке-сковородке, другой бил в котелок-барабан, третий поднес к губам палаточный колышек, притворившись, что это флейта. Морис стоял позади и держал в руках флаг.