Кровь боярина Кучки
Шрифт:
– Людие!
– обратился к предстоящим горестный игумен, окончив панихиду. Не «братия и сестры», просто «людие».
– Горе живущим ныне!
– возопил он.
– Горе веку суетному и сердцам жестоким!..
В этот миг, как совпадение с игуменской грозою, грохот грома потряс храм. Все собравшиеся с воплем пали ниц.
– Бедный мученик!
– запричитала рядом с Родом женщина в монашьей понке.
– «Полонён!» - воскликнет каждый полонённый, а «Убит!» - убитый - никогда!..
– Батюшка игумен ждёт тебя, - поднял юношу за локоть Михаль.
В
– Что тебе, пришлец?
– поднял он на вошедшего тяжёлый взор.
– Прими, отче, в монастырь, - земно поклонился Род.
Не подняв его, не встав, игумен произнёс:
– О, времена соблазнов попустил Господь! Наведе на ны бесы и самого того злеца Сатану…
– Потому и жажду принять иноческий образ, - сам поднялся Род.
– Чтобы избежать людских соблазнов…
– Руки их и ноги ослаблены к церквам, - словно не слыша, продолжал архимандрит, - на игрища и на пронырливые дела убыстрены…
– Суетный мир мне опостылел, - доверительно признался юноша.
– Сбыться пророчеству Исайи, - изрёк Анания.
– Превратятся праздники ваши в плач и игрища ваши в сетования…
– Однако ты не отвечаешь мне, отец, - растерялся Род.
– Путь твой не в монастырь, а в блуд, - поднялся старец.
– Тьма языческая ещё сильна в тебе, аки северная нощь.
Род подавил обиду и не сумел скрыть этого.
– Я тебе не верю, отче, - сказал он резко.
– В лес, в отшельники уйду…
– Не гневи Бога, - вздохнул Анания и вышел из пономарки.
«За что ж он так меня?
– сокрушался Род, покидая храм.
– Что содеял я дурного? Или что-то натворю в будущем? О, жестокий старец! Букал тоже был суров, но по-отцовски!»
В корчме царили винные пары. Затуманенный Чекман сидел в углу. За сдвинутыми столами хмуро топили совесть в вине вчерашние вечники и толпёжники.
– Слушай, дорогой! Каются, окаянные, - зашептал Роду Чекман.
Скудобородый человек в рыженькой бекеше, явно тесной его мощному телу, видимо, пытался их успокоить.
– Вы, что ли, убивали? Вас подстрекали княжьи прихвостни. Владимир Мстиславич говорил бело, делал черно.
– А ты кто таков, чтоб судить Владимира?
– спросил ражий мастеровой.
– Гляжу, в Киеве ты неведом.
– Ведом кое-кому, - распахнул говорун бекешу.
– Я Даньша Якшич, посадский из Ладоги. Часто гощу у вас в Новгородской части. Наблюдал вчера зорко, вот и сужу. Сам подумай: все ринулись к монастырю, а Владимир - вправо. Конный поспел к делу позже пеших. Как это понимать? Стражи у него тьма тьмущая, а явился один. Кмети подоспели к шапошному разбору. Полумёртвого схимника увезли на Мстиславов двор и исчезли. Во какие защитники! А кто сени разметал, вы? Нет, вы были в толпе за воротами. А кто волок голого убиенца на Бабин Торжок? Не вы, а лихие воры. Кто их из узилища выпустил? Кому больше всех Игорева смерть была нужна? А, кому? Досочиться можете?
– Да неужто князь Владимир о двух лицах?
– всполохнулся киевлянин
Старшие молчали, морща лбы.
– У, шакал, не человек!
– оскалился Чекман на Даньшу Якшича.
Род, тоже возмущённый наглой ложью, сунул в карман руку за платком, чтобы отереть внезапный пот, и тут же ощутил в пальцах кончик лезвия меча, даже укололся об него. Не иначе боль вернула в память заповедь Букала, очень подходящую к теперешнему часу: «Выяви ложь на конце меча». Он взглянул на ножны, свесившиеся с бедра Даньши Якшича, и подошёл к кабацким тризникам.
– Киевляне!
– громко молвил Род.
– Я, как и этот ведомец, из северных краёв. Вчера случайно оказался на месте гнусного деяния. В крови убитого нашёл вот это острие меча. Плохое лезвие, пройдя сквозь тело, воткнулось в камень и сломалось. Я безоружен, вы вооружены. Пусть каждый вынет и покажет меч. У кого сломан, тот убийца. Пусть первым обнажит свой меч приезжий ладожанин, - ткнул он в Якшича.
– Почему я?
– побагровел недавний говорун.
– А почему не ты?.. Какое дело!.. Што так полохнулся?
– зашумели киевляне.
Все как по приказу поднялись из-за стола. Кто-то помог упрямцу извлечь оружие из ножен. Лезвие сверкнуло на столе. Конец его был сломан. К нему зазубринка в зазубринку пришёлся впору тот обломыш с кровью, что держал для обозренья Род.
– Пошли, халдыга! [366]– окружили владельца меча сумрачные тризники.
– Вы что? Вы что?
– не своим голосом противился приговорённый.
Однако его вывели, отобрав меч.
– Ой, Рода! Ты обрёк убийцу на смерть, - порывисто дышал Чекман, с тревогой наблюдавший все случившееся.
[366] ХАЛДЫГА - наглец.
– Мой грех, - опустил голову Род.
– И моя правда.
Э, не кручинься, - тут же успокоил его княжич.
– Это вовсе и не ладожанин, никакой не Даньша Якшич. Я его знаю. Это Кочкарь, пасынок боярина Улеба. Ой, зверюга!
Тем временем корчмарка выскочила и вернулась.
– Быть худу! Повезли куда-то связанного!
– таращила она глаза.
Род и Чекман без лишних разговоров покинули корчму.
– Отчего этот Улебов наймит чернил Владимира, великокняжеского брата?
– никак не понимал пытливый Род.
– Ха! Оттого что сам Улеб с великокняжеским сынком Мстиславом в дружбе. А Мстислав с Владимиром - враги, - объяснил всезнающий Чекман.
…Чуть позже, на изломе дня, два всадника покинули столицу через Софийские ворота. Тот, что на игреней кобылице, - с тороками у седла. А его спутник, обладатель вороного жеребца, вовсе без поклажи. Не доезжая Радосыни, обнялись.
– Опять прощаемся! А мог бы переночевать. Или тебе наш берендейский стол не по нутру?
– Все твоё мне по душе и по нутру, сердечный друг Чекман. Но повечер я уже буду в Городце. А далее - быстрей на север!