Кровь фюрера
Шрифт:
Фолькманн поднял стакан.
— Да, в сущности, ничего интересного я тебе не смогу рассказать.
— Ты женат?
— Развелся.
— А дети есть?
— Нет. Детей у меня нет, Эрика.
Она посмотрела ему в глаза.
— Расскажи мне о своей семье. В твоей квартире была фотография. Ты там совсем маленький. А мужчина и женщина вместе с тобой — это твои родители?
Фолькманн замялся, а Эрика взяла стакан со стола и сжала его в руках. Она не обращала никакого внимания на то, что он вел себя сдержанно, и Фолькманн подумал,
— Ты когда-нибудь слышала о Корнуолле?
— Да. Это в юго-западной части Англии.
— Фотография была сделана там, у моря. Там мои родители проводили лето, когда я был маленьким.
— А чем занимался твой папа?
— Он преподавал в университете.
— Вы часто видитесь?
— Он умер. Полгода назад.
— Прости. — Помолчав, Эрика снова посмотрела на него. — Ты очень похож на него. А ты никогда не хотел пойти по его стопам?
— Когда-то хотел. Но после окончания университета я понял, что работа учителя не для меня, а бумажная работа мне быстро наскучила. Тогда я решил, что буду тянуть лямку.
— Тянуть лямку?
Фолькманн улыбнулся, и челюсть заболела еще сильнее.
— Это такое выражение. Означает — записаться на военную службу. Я пошел в армию кадетом.
— Папа тобой гордился?
— Мой отец ненавидел людей в форме, Эрика. И он не очень-то приветствовал мою идею. Но это было мое решение.
— А как ты очутился в DSE?
Фолькманн улыбнулся.
— Это долгая история. К тому же, наверное, ей можно присвоить гриф «Совершенно секретно». Так что просто скажу, что меня туда откомандировали.
— Расскажи мне о своей семье, Джо. Мне хотелось бы знать больше.
Фолькманн отвернулся, а потом сказал:
— Моя мама была пианисткой и давала концерты, вот только профессионально она уже не выступает. Ее пальцы с возрастом стали менее гибкими, но ей этого говорить нельзя. — Он улыбнулся. — Нельзя сказать, что она смирилась со старостью. Папа говорил, что она бывает счастлива только сидя перед пианино, когда на нее падает свет прожекторов.
Эрика улыбнулась.
— Судя по всему, она была gn"adige Frau[22]. — Она помолчала. — Ты похож на своего отца, Джо?
— В чем-то — да.
— Он не похож на англичанина.
— А как должен выглядеть англичанин?
— Я имею в виду, что он похож на европейца, жителя средней полосы. Высокий и темноволосый.
Фолькманн помолчал, а потом сказал:
— Он был беженцем, Эрика. И он, и моя мать. Они приехали в Англию после войны. Моя мать родом из Венгрии, а отец из Судетской области. Ты слышала о Судетской области?
Девушка задумалась.
— Была область в Чехословакии, которую нацисты считали немецкой территорией. Там была большая немецкая община. Семья моего отца жила в городке под названием Смольна.
— Они были родом из Германии?
— Да, из Германии. Они были евреями, немецкоязычными евреями.
Девушка тихо спросила:
— А семья твоей мамы? Они тоже были евреями?
— Нет. Они были венграми и католиками. Так что я наполовину еврей.
— А в синагогу ходишь?
— Нет. В семье моего отца не было ортодоксальных евреев. Они были евреями только по национальности. Когда я был ребенком, отец однажды отвел меня в синагогу, чтобы я увидел, как там все устроено, чтобы удовлетворил свое любопытство. Но религиозным человеком он не был.
Эрика поставила стакан на стол. Она долго молчала, а потом произнесла:
— Должно быть, твоему отцу тяжело пришлось во время войны.
Фолькманн нахмурился.
— Он был в концлагере, если ты это имеешь в виду. Там он познакомился с мамой. Им было по шестнадцать, и они встречались у колючей проволоки, разделяющей мужскую и женскую части лагеря. Когда их освободили, они потерялись, а потом встретились в Лондоне уже после войны и поженились.
— Я не понимаю. Как твоя мама оказалась в лагере? Она же не была еврейкой.
— В концлагеря отправляли не только евреев. Там были представители интеллигенции, гомосексуалисты, бродяги, цыгане и даже обычные люди среднего класса, как семья моей мамы. Все, кто, по мнению фашистов, представлял угрозу Рейху, какими бы слабыми ни были доказательства их вины. Но ведь тебе это известно, правда?
Он увидел, как изменилось выражение ее лица. Она отвернулась, а потом сказала:
— Это было ужасное время… Для евреев, для Германии, для всех. Ты, должно быть, ненавидишь немцев.
Фолькманн долго смотрел на нее, а потом сказал:
— Не ненавижу, а просто не доверяю им. И не отдельным людям. Речь идет о коллективном сознании народа. И как только твои соотечественники допустили такое? Я проработал в Берлине три года. Ночами я просыпался и думал о том, что произошло в этой стране, твоей стране. Что произошло с моими родителями и такими людьми, как они.
Девушка немного помолчала, а потом тихо заметила:
— Мне одно не понятно.
— Что именно?
— Ты сказал, что твой отец ненавидел людей в форме. А сам решил, что будешь носить форму. Почему?
Он пожал плечами.
— Наверное, я подсознательно всегда хотел защитить его.
— От чего?
Помедлив, Фолькманн отвернулся. Он слушал, как затихает мелодия Шуберта, звуки скрипки становились все неуловимее.
— От всех, кто мог бы снова его обидеть.
Он повернул голову и увидел, что девушка пристально смотрит на него. Что же светилось в ее глазах — сострадание, понимание или что-то другое?
Помолчав, Фолькманн опять отвернулся.
— Боже, почему мы говорим об этом?