Кровь и пот
Шрифт:
— Уа-ай-де! — восхищались рыбаки.
— Бедняга, значит, совсем пропадает.
— Это он сам сочинил, что ли?
— Да ну, это же песня Сары Батака. Он ее сочинил, когда ехал домой из тюрьмы Жармола.
— Э, вон оно что! Ну, Еламан-то, может, и
Мунке, дождавшись, пока поутихнут рыбаки, негромко позвал: — Еламан, родной, выйди-ка на минутку…
Еламан передал домбру Култуме, быстро поднялся и вышел вслед за Мунке. Далеко не пошли, присели на корточки в тени за домом. Мунке дословно передал весь разговор с Тулеу и выжидательно посмотрел на Еламана.
Еламан поразился откровенности Тулеу.
«Тулеу разъярился, как верблюд, — добавил Мунке. — Будь осторожен, ради бога!
— Что мне Тулеу! — после недолгого молчания сказал Еламан и выплюнул изжеванную травинку. — Меня другое мучает… Что думает девушка — это для меня поглавнее.
— Ну а если она не против?
— Тогда не отступлю.
— Убежишь с ней?
— Зачем? Приведу ее в свой дом, будет мне женой.
— Ай, смотри, дорогой! Кто тебе позволит? У нее два брата. Да что братья! Я вон слыхал, о ней Танирберген серьезно подумывает. Выследят, схватят — опять тюрьма?
— Ничего, я тоже не один.
— На кого же надеешься?
— А ты?
— Ой, милый ты мой! Где же у меня силы?.. Да и народ у нас теперь не тот, как когда-то. Где взять хотя бы того же Калена? А я теперь как старая птица карабай…
— Ну, ну… Выше голову, старина!
— Как тут голову поднимешь, когда на плечи сели?
— Вот что… Давно хотел тебе сказать: у меня ведь винтовка есть. Из города прихватил.
— Винтовка? Где?
— Припрятал. День езды отсюда. Боялся в аул везти. Боялся кровь пролить. А те не боятся, понимаешь? Ну раз они не боятся, то и мы…
Мунке посмотрел на Еламана и даже испугался. У того было такое же выражение, как в тот зимний день, когда убил он Тентек-Шодыра.
— Что ты задумал, дорогой? — со страхом спросил Мунке.
— Все старое, Мунке-ага… Опять бой. Пора опять собирать джигитов. Как в шестнадцатом году, помнишь? Эх, нам бы оружия раздобыть. Ну ничего, раздобудем!
— Не знаю, не знаю… — опасливо забормотал Мунке. — Может, ты и прав. Ох, великие перемены настают!
Не заходя домой, Еламан пошел на промысел. Он хотел вызвать Айганшу и поговорить с ней, прежде чем отправиться в путь за винтовкой.
Возле промысла его настиг вдруг истошный крик. Еламан испуганно обернулся. К промыслу скакал на неоседланном коне Судр Ахмет. Шляпа из кошмы съехала ему на глаза. Полы серого выцветшего чекменя распустились. «А говорили, что он поехал в Челкар, — растерянно подумал Еламан. — Или уже вернулся? Чего это он так вопит?»
Судр Ахмет, нещадно колотя ногами своего коня, пронесся мимо него.
— Аттан! Аттан! — вопил он. — Враг идет! Вра-а-аг!
У Еламана захолонуло сердце. Он остановился в нерешительности, раздумывая,
В ауле все рыбаки собрались на улице. Еламан еще издали увидел, как все возбуждены, как размахивают руками.
— А, Ел-ага! — встретили его. — Слыхал? На аулы Улы-Кум враг напал…
— Что за враг?
— Туркмены. Все из-за проклятого Танирбергена.
— Мстят за наш набег.
— За смерть…
— Говорят, поклялись отомстить казахам.
— Жестоки, как звери!
— Брехня, может быть? — усомнился кто-то. — Судр Ахмету верить…
Но Еламан сразу поверил слуху. После набега джигитов Танирбергена на косяки богатого хана Жонеута из воинственного рода Теке-Жаумит от туркмен можно было ждать чего угодно.
— Если это правда, — громко сказал он, — значит, ждать пощады от них нечего. А это похоже на правду. Надо сходить к Танирбергену и Досу. Сейчас не время думать о наших распрях, иначе нас разобьют поодиночке.
— Ничего не выйдет, — возразил кто-то. — Мурза, кажется, уводит своих джигитов…
— Вот оно что… — злобно сказал Еламан. — Уводит, говоришь? Напакостил, а теперь бежать? Это у нас всегда так — как только враг близко, мы все разбегаемся, спасая шкуры…
Еламан подумал некоторое время, потом махнул рукой.
— Ну ладно! Что поделаешь? Кто удирает, туда ему и дорога. Давайте, джигиты, не будем мешкать. Все-таки вы пойдите к Досу! Рыбакам-то куда же удирать? Я сейчас еду за винтовкой. Скажите Досу, у кого есть ружья, пусть зарядят побольше патронов. Жив буду — завтра вернусь.
Оседлав своего коня, он, не теряя времени, отправился в путь. Выезжая, он заметил суматоху и в ауле Доса. Жестокость хана Жонеута была хорошо известна казахам. У подводчиков, побывавших в Конрате в Шимбае, волосы вставали дыбом при одном только имени хана.
Еламан торопился. Он боялся, что туркмены могут нагрянуть на приморье раньше, чем он вернется и соберет вокруг себя самых крепких и самых смелых рыбаков. «Беда какая! — думал он. — Вечные наши раздоры, как червь, подтачивают народ. Неужели так и проживем весь век в ненависти друг к другу?»
После обеда солнце жгло немилосердно. Конь Еламана от безделья нагулял уже жирок. Хоть и жалко было гнать сытого коня по жаре, но времени терять было нельзя, и Еламан от самого аула пустил коня в намет. Когда он перевалил Бел-Аран и спустился в серую холмистую степь, далеко впереди заклубились облака пыли.
Неужели враг? Неужели добрались уже сюда? Еламан похолодел и остановил коня, не зная, что делать. Из облаков пыли выскочили кони. За топотом копыт и ржанием, сливавшимися в сплошной гул, еле слышны были тонкие вопли табунщиков. Белоногие, одномастно серые кони целыми косяками, оглушая топотом тихую степь, неслись в сторону Бел-Арана. За табунами коней торопливо шло кочевье. На верблюдах, навьюченных скарбом, болтались, гремели медные чайники, тазы и ведра, привязанные, притороченные кое-как. У женщин и детей от жажды потрескались губы и потемнели лица. Волосы, брови, ресницы посерели от пыли.