Кровь людская – не водица (сборник)
Шрифт:
Но через некоторое время Марийка затревожилась. Дошел слух, что петлюровцы прорвались к югу от Летычева. В тот же день она обегала всех соседей, выслушивая самые разнообразные предположения, мимоходом поругалась с Иваном, треснула по плечу Югину, а вечером понесла в церковь мисочку и свечу и обратила к богу слезную мольбу о том, чтобы товарищ Ленин победил всех супостатов, у которых к мужику нет никакой милости.
После своей молитвы и пролитых слез Бондариха с легким сердцем вынесла из церкви свое разбухшее тело: как истинно верующая, она по выражению лика всевышнего, державшего в руке землю, поняла, что
Это открытие озарило мнительную Марийку радостью, она шла домой в таком настроении, будто на нее сошла благодать, и только на самом краю ее мечты маячила еще скотинка, пощипывая травушку или волоча по полю плуг.
За церковной оградой Марийку нагнал отец Николай. Она, склонив накрытую двумя платками голову, стала под благословение, поцеловала пухлую, как пампушка, руку, пропахшую табаком, ладаном и старыми, лежавшими в земле деньгами: каких только бумажек не приносили теперь мужики!
Как и про каждого человека, село и про батюшку говорило разное. При гетманщине он был против немцев, а при красных стоит против большевиков. И даром что у батюшки седая борода, он и до сих пор заглядывается на молодаек, а в престольные праздники его везут домой, как последнего сапожника, — допивается отец Николай до положения риз. Но богослужения правит отменно, голос имеет густой и за требы не очень торгуется, — на это больше падка приземистая, как улей-дуплянка, матушка.
Батюшка привычно теребит рукой наперсный крест, вздыхает.
— У вас, Марийка, горе? Чего это вы так плакали в храме божием? — Он, подняв черный рукав рясы, придержал пышную белую бороду. — Может, Иван заболел? Что-то он весьма помногу на собраниях высиживает. Или за это большие деньги платят?
— Платят за это, батюшка, два белых, а третий как снег, — отвечает Марийка. — Только лучше на собраниях сидеть, чем в фильки до третьих петухов резаться. Все, может, поумнеет меж людьми.
— Может, и так, — неохотно соглашается отец Николай. — Чего ж ты плакала?
Марийка заколебалась, не зная, как и рассказать о такой молитве. Но в этот час она не могла покривить душой и поделилась с батюшкой. Отец Николай, услыхав ее слова, воззрился на женщину так, словно у ней из-под платка по крайней мере показались бесовские рожки. Он яростно простер вверх руку, так, что рукав рясы бессильно опал и заболтался на локте.
— Глупая тварь! Дубина! Богохулка! Богу так нужна твоя молитва, как телеге пятое колесо. Не знаешь настоящих молитв — не выдумывай! Ты еще за Троцкого не молилась?
Но Марийка не раскусила всей каверзы, заключенной в вопросе батюшки, и смиренно ответила, что за Троцкого не молилась, потому что не он главный. И как ни ругал ее после этого отец Николай, она усомнилась все же в справедливости его слов. Еще несколько раз обозвав Марийку богохулкой и омрачив ей праздничное настроение, поп грозно понес в темноту черный колокол своей рясы.
С того дня, когда петлюровцы прорвались к югу от Летычева, Марийку впервые за всю ее жизнь обеспокоили военные дела, и она повсюду, где только можно было, допытывалась, наступает или отступает
То она без памяти летела к Свириду Яковлевичу, кричала, что Советская власть не принимает мер, чтобы успокоить мужика, то со смиренной физиономией заходила во дворы кулаков и шепотом передавала им подслушанный у Ивана секрет и бралась за полцены чесать кудель, чтобы на всякий случай задобрить тех, кто навеки ополчился против ее упрямого Ивана, который стал столбом и нипочем не согнется, не думает о том, что так хоть кому намозолишь глаза.
— Поменьше бегай по комбедам да по коммунистам! — кричала она на мужа, когда становилось точно известно, что великий князь, родной брат царя, подошел на английских и французских кораблях и высадился и в Петрограде и в Москве или что немцы перешли румынскую границу, захватили немецкие колонии, а теперь идут на Киев, и там уже весь город гудит от колокольного звона.
— Что там, Иван, в газетках пишут? — спрашивала она, терпеливо глядя на непонятные буквы, когда слышала, что мировая революция одолевает немца и англичанку.
Но, к сожалению, добрых вестей о революции было меньше, чем о Врангеле, царской родне, разных генералах, немцах, японцах, англичанах, французах, румынах и всевозможной их челяди, которая либо шипела, либо «бряцала оружием». Вот почему печаль все прочнее залегала в глазах Марийки, и они от этого становились почти сизыми.
Но тоска тоской, а живой человек думает о живом, раскидывает, где прожить правдой, а где хитростью. И Марийка в бессонные ночи и в хмурые осенние дни засевала пока свою землю не семенами, замыслами. Наконец, заранее узнав все цены — на чернозем, и на суглинок, и на супесь, она твердо решила продать две полдесятинки, доставшиеся им от богачей, оставить только помещичью землю. Она сказала об этом Ивану, однако тут уж он постучал пальцем по лбу.
— Давно оттуда тринадцатая клепка выскочила? Или лоб у тебя для того, чтоб им орехи колоть?
Ну разве можно после этого разговаривать с человеком, который дальше своего носа не видит и не догадывается, что такое мужицкая хитрость? И Марийка принялась хитрить тайком от мужа. Кто виноват, что у других мужья как мужья, а ей, как на грех, попался самый завалящий и недотепа.
Как раз в это время Подольский губпродком выделил для населения двадцать три вагона соли, и Новобуговский комбед послал за своей долей в Винницу Ивана и Кушнира. Глупее их трудно было подобрать изо всего села — эти для себя и крупинки соли не припрячут в карман или за голенище.
В субботу, когда Степан молодцевато подъехал на дымчатых лошадях к их воротам, Марийка поспешно разрезала до нижней корочки свежеиспеченный каравай, ножом выдолбила в одной половине углубление, положила туда кусочек масла и осторожно сунула все это в котомку, где уже лежали несколько огурцов, луковиц и яблок. Потом подчеркнуто, чтобы Степан видел, подала мужу в тряпочке щепотку соли.
— Много, муженек, не прошу, но верни мне из казенной соли хоть ту малость, что из дому взял.
Иван крякнул, засмеялся, повернулся, крепкий и спокойный, к Степану.