Кровь людская – не водица (сборник)
Шрифт:
Денис Иванович еще раз озирается, а потом выворачивает с корнем прохладные грибы, едва умещая их семью в обеих руках. Над головой неторопливо постукивает дятел, и чуткая тишина роняет его удары на землю, как невидимую ношу.
Недалеко от прогалины, где дремали под шапками колоды с пчелами, он приметил тоненькую фигурку Марьяны. Девушка стояла спиной к нему. Вот она нагнулась над какой-то лесной травкой, и Денису Ивановичу стали хорошо видны ее ноги; при виде этих ножек, стройно подымавшихся над берестяными лапотками и зашнурованных крест-накрест, с трогательными узелками у колен, его
Денис невольно улыбнулся, подождал, пока Марьяна отойдет подальше, и тогда крикнул, как кричат в лесу:
— Аа-у, Марьяна?
У девушки испуганно опустились плечи, она оглянулась, увидела его, смущенно повела глазами, отвернулась и незаметным движением выхватила из-за пазухи только что положенный туда корешок.
«Дикарка стыдливая…» — Бараболя делает вид, что ничего не заметил, подходит к Марьяне и передает ей грибы.
— Вот тебе, хозяюшка, моя находка. — Он чувствует, что слово «хозяюшка» болезненно укололо батрачку. «Эге, и ей хотелось бы стать хозяйкой. Что ни говори, а служить одни собаки любят».
Они молча подходят к покрытому камышом куреню, над которым распростерла черный венок ветвей лесная груша.
— О, как тут славно!
Он залезает в курень, где пахнет всякими зельями, ложится на едва прикрытую лохмотьями солому, а Марьяна присаживается на корточки и улыбается, дивясь, что гость не брезгует ее бедностью.
— Марьяна, ты, может, поджаришь грибы? — Бараболя кивает на костер, где еще курятся волоконца дыма.
— Не на чем, — горько отвечает девушка, не подымая на него глаз, с детства налитых до краев страхом.
— Не дает хозяин жирку?
— Дает… на рождество да на пасху.
— Бедненькая моя! — сочувственно говорит он, а она краснеет до слез. — Так мы их спечем. Любишь печеные грибы?
— Люблю.
— А меня? — спрашивает он шутя и смотрит на Марьяну.
У девушки встрепенулись брови, она сжалась в комочек и молчит.
— Так кого же ты больше любить: меня или грибы?
— Грех вам смеяться над бедной батрачкой! — Она с болью посмотрела на него и пошла к ульям.
Он выскочил из куреня, догнал девушку, стал перед нею.
— Марьяночка, ты сердишься на меня? Не сердись, любушка!
Она вскинула на него помутневшие от боли глаза и едва слышно попросила:
— Не называйте меня так, а то расплачусь.
— Почему?
— Меня только мама… давно… звала Марьяночкой.
И она в самом деле заплакала, закрыв глаза узкими бронзовыми ладонями. Ее тоненькие пальцы возле ногтей меняли окраску — бронза была там покрыта красными пятнышками и свежими заусеницами.
Бараболя принялся успокаивать девушку, гладил ее руки, плечи, как бы ненароком коснулся груди, и она даже сквозь сорочку обожгла его пальцы упругим огнем. И откуда только он взялся в этом хрупком теле, выросшем на воде да на беде? Он бережно завел Марьянку в курень, усадил и даже согнал муху с ее ножки. И, кажется, это движение тронуло ее больше, чем все слова.
— Какой же вы славный, Денис Иванович! — Она посмотрела на него русалочьими глазами.
И убийца, не выдержав чистого
А Марьяна одним легким движением вскочила, выскользнула из куреня и подложила в костер дровишек.
— Я сварю кулеш. Будете есть? — доверчиво спросила она гостя и улыбнулась.
— С тобой, Марьяночка, все буду есть.
— Не зовите меня так, — снова попросила она, сняла с сука небольшой горшок и побежала по воду.
Когда на костре зашипел, пузырясь, кулеш, она бросила в деревянную ступку горсть кользы, растолкла ее и засыпала в горшок.
— Вот какая у нас приправа. Простите, лучшей нет. — Она снова бросила доверчивый взгляд на Бараболю.
— С тобой и постный кулеш покажется пасхальным блюдом, — ответил он, любуясь ее руками, умело колдующими над огнем.
Они ели немудреное крестьянское блюдо из одной кособокой миски; он задерживал своей ложкой ложку девушки и слушал в ответ чистый детский смех. После обеда Марьяна показала ему все уголки леса. Они нашли нору старого барсука, который осенью хозяйничал у Веремия на огороде. Посидели возле родника, поели диких яблок и даже лазили на позднюю черешню, на которой висело еще несколько мелких, вялых ягодок. С каждым часом девушка привязывалась к Бараболе, как ребенок. Из глаз ее понемногу исчез страх, и она веселее улыбалась солнцу, деревьям и земле, только от него прятала свою улыбку большого ребенка.
Когда между деревьями потянуло дымком сумерек и дубрава стала казаться гуще, Бараболя, как ни хотелось ему остаться, собрался на хутор: он боялся одним неосторожным жестом разорвать паутину — эта забитая девушка была вовсе не так глупа, как говорил о ней Веремий.
Марьяна проводила его до самого поля, и тут, где отблеск дня скрещивался с вечером, она показалась Бараболе еще лучше. Он, прощаясь, привлек ее к груди и вдруг спросил:
— Марьяна, ты пошла бы за меня замуж? Я намного старше тебя…
Он думал, что девушка испугается, станет возражать, но она только смерила его долгим взглядом и, потупясь, тихо ответила:
— На что я вам? Я могу быть вашей батрачкой, а не женой… У меня ведь ничего, ничего нет, одна душа недобитая…
— И у меня, Марьяна, ничего нет. Я такой же бедняк, как и ты, — охотно солгал он, вспомнив землю и усадьбу родителей.
— Правда? — Девушка обрадовалась и сразу же смутилась.
— Правда, Марьяна… А беднякам надо держаться бедняков. Ты получишь землю, я получу, вот и проживем как-нибудь. Теперь новая власть стоит за нас, — сослался он на тех, против кого поклялся бороться всю жизнь.
И он увидел, как слово «земля» поразило девушку, как она, встрепенувшись, горьким, исполненным надежды взглядом окинула вечерние мглистые поля, как потянулась им вслед своей неубитой душою.
Этот взгляд поразил Бараболю, ему показалось, что в глазах этой батрачки он прочитал свой приговор.
XXXII
Безгранично терпение человека…
Жизнь может отнять у него близких, разбить любовь, украсть счастье, но человек остается человеком. Однако достаточно разрушить надежды — неясный мираж манящих и обманчивых свершений, — и человек превращается в живой труп.