Кровь людская – не водица (сборник)

Стельмах Михайло Афанасьевич

— Ты что же, хочешь, чтобы я с тобой без мужа пил? — засмеялся Побережный.

У Марийки задорно блеснули глаза.

— А хоть бы и со мной, раз муж побоялся пойти! — Она уже верила, что Иван и в самом деле испугался идти к Побережному.

— Нет, милая, нестоящее дело пить магарыч с бабами, — покачал головой Побережный. Он достал из шкафчика маленькую липовую кадушечку, пошел с нею в чулан и налил меду. — Вот тебе мой магарыч, — сказал он, подавая кадушечку Марийке.

Та нагнулась над медом, попробовала

с мизинца на вкус. Приятная терпкость сразу подсказала, с каких цветов нанесли мед пчелы.

— Подсолнечный?

— Подсолнечный, самый свежий. Коня сейчас возьмешь или Иван зайдет?

— Где уж ему ходить! — Марийка жеманно подобрала губы. — Ему только за жениной спиной на собраниях сидеть.

Они вышли из хаты, открыли маленькую конюшню. Нагибаясь в дверях, Побережный скрылся в стойле, зазвенел уздечкой и вскоре вывел рослого коня.

— Бери, Марийка, пусть он тебе золотой пласт распашет. — Семен передал женщине повод, погладил коня по спине, вздохнул.

И только теперь на Бондариху напал страх, только теперь она увидела перед собой глаза Ивана, однако на этот раз не смеющиеся, а гневные.

«Ну и бес с ним!» Она стряхнула с себя минутную слабость, поблагодарила Побережного и по-бабьи повела за собой коня.

На другой день Семен продал их полдесятины, а Марийка выехала с ночи пахать в паре с Есипом Киринюком, немолодым, на редкость молчаливым человеком. Марийка была очень рада такой компании — Есип даже не спросил ее, откуда она взяла коня, сколько за него заплатила, и ни слова не промолвил об Иване. У него был свой взгляд на разговоры: ежели у кого есть что сказать, то и так скажет, а языком трепать нечего.

На пашне он разложил под грушей-дичкой костер из хвороста, натаскал с чьего-то поля немного картошки, положил ее на жар и уселся, прислушиваясь к фырканью лошадей в низинке. А Марийка сперва улеглась на телеге, уже каясь, что нетерпение погнало ее сюда на долгую осеннюю ночь; можно бы и на рассвете выехать. К тому же было и страшно: а что, если ночью вернется Иван?

А он и в самом деле вернулся ночью из Винницы, удивился и разозлился, застав в доме одну Югину. В нем внезапно проснулась ревность.

Он разбудил дочку, спросил, где мать.

— А она поехала с дядей Есипом на ночь пахать. — Заспанная Югина отбрасывала кулачками с кругленького личика волосы, щурилась на свет.

— Что ее понесло в осеннюю ночь? — оторопел Иван.

— Свой конь, — вдруг засмеялась Югина, вспомнив, как мать увивалась вокруг покупки.

— Свой конь? — Иван не верил ушам. — Откуда он взялся?

— Мама его за полдесятины выменяла, — защебетала Югина и побежала к шкафчику, — еще и меду в придачу принесла. — И она подала отцу липовую кадушечку.

Иван Тимофиевич с ненавистью глянул на кадушечку и в бешенстве выскочил во двор. Подумать только — чтоб собственная

жена выставила его на такое посмешище! О чем только теперь кулачье не зашипит! «Голодранцам дай землю, а они ее завтра же промотают, променяют, проедят, пропьют…» От стыда и ярости он то размахивал кулаками, то хватался за голову.

В поле он издалека приметил Киринюка и Марийку. Они сидели друг против друга перед золотым кустом костра, а над ними чудесно темнела густая груша. Иван как гром обрушился на них, выхватил из-под Киринюка кнут, размахнулся и хлестнул по плечам Марийку, которая уже пустилась наутек от костра.

— Убивают! Спасите, люди добрые! — завопила она, бросаясь к телеге.

Но муж не погнался за ней, только проговорил глухим от возмущения голосом:

— Не будь ты тяжелая, я б для первого раза не так еще отстегал, чтоб тебя черти на том свете стегали! Однако и сейчас так проучу, что не полезешь с глупой головой в умные дела. Ишь какой барышник нашелся!..

Он пошел в низинку, разыскал вороного, повел к костру, для верности спросил Киринюка:

— Он?

Тот кивнул головой.

— Добрый конь, — похвалил Иван. — Я, дядя Есип, возьму ваш кнут.

— Бери. А сам куда?

— Поведу коня в уезд. Сдам на врангелевский фронт.

— Господи! Боженька! Спасите мою душу! — заголосила у телеги Марийка. — Иван, на коленях прошу!

И она в самом деле выбежала из тьмы и упала перед костром на колени. Огонь заиграл на ее скорбно заломленных руках, осветил на ресницах красные, как кровь, слезы.

Но Иван и не глянул на жену. Схватившись рукой за гриву, он вскинул свое грузное тело на коня, выпрямился и поехал полями на дорогу.

Топот вороного отдавался в истерзанном сердце Бондарихи как похоронный звон.

— М-да, — только и проронил Киринюк.

Он дождался, пока по искорке не облетел весь костер, потом тоже сходил в низинку, привел своего коня, запряг и показал Марийке на телегу. Они ехали домой как две тени. У Марийки не хватало сил, даже чтобы зареветь или отругать Ивана: так страшно расправился он с ее надеждами.

В хату она вошла пошатываясь, а когда зажгла свет, увидала на столе, как горькую насмешку, щепотку соли в тряпочке. Что просила она, то и привез муж.

XXXIV

На объединенном Ялтушковском совете министров Украинской народной республики и руководства армии верховный главнокомандующий Симон Петлюра со свойственным ему театральным вдохновением не обрисовал, а прямо-таки изваял план захвата Правобережья и Левобережья. Он обеими руками подымал фронт, раскинувшийся от Днестра до Летычева, и фронт совершал чудо: петлюровцы шли вперед, а красные бежали, петлюровцы въезжали в Киев, а их встречали колокола Софии, горожане подносили хлеб-соль на вышитых рушниках.