Кровь в его жилах

Он снова и снова, как заводной болванчик, повторял очевидное:

— Громов Александр Еремеевич, одна тысяча девятисотого года рождения, опричник.

Правое запястье тяжело оттягивал вниз антимагический браслет. Боль дергала в левом боку — словно кислоты плеснули. Форменные синие штаны — все, что было на нем из одежды, — промокли от крови: били прицельно по незатянувшимся ранам. Перед глазами все плыло и двоилось: силуэт человека прямо перед ним, темный кабинет с одиноким, далеким пятном настольной лампы зеленого стекла, за которым прятался еще кто-то, чье лицо не разглядеть, железный грохочущий столик на колесах — такие в больницах любят. На столике валялись в лотке

ампулы, шприц, жгут, мензурки с чем-то алым. Воняло спиртом и бумагой после автоклава.

Громову вкалывали и вкалывали какие-то лекарства, но он повторял лишь одно:

— Громов Александр Еремеевич, одна тысяча девятисотого года рождения, опричник.

Говорить, что опричнина придет за каждым в этой комнате, он не стал — это и так всем известно.

Один из жандармов, закатавший по локти рукава далеко уже не белоснежной рубашки, подался назад:

— Может… И правда… Опричник? Сыворотка не действует.

Тот, кто прятался за светом, громко скомандовал:

— Прекрати мандражить! Из него опричник, как из тебя балерина! Лжет он. Продолжай! Он должен понять, что выйдет отсюда только в одном случае: когда подпишет бумаги, что злонамеренно убил княжну Анастасию Волкову в языческом ритуале.

Его голову за волосы задрали вверх:

— Слышь, ты… В этот раз ты зарвался. Одно дело княжича Клеонова — тебе сохранили жизнь. И совсем другое дело — род Волковых. Это тронодержатели. Тут тебе не отвертеться. Ты выйдешь отсюда живым, только когда подпишешь бумаги. Понял? Тут тебе не Москва. Тут ты все как миленький признаешь.

Он выплюнул кровь прямо в лицо жандарму:

— Я Громов Александр Ере…

Ему не дали договорить — удар пришелся под челюсть, почти скидывая со стула. Почти, потому что он к нему был прикован.

Октябрь. Год стремительно летел к концу, скатывался в предзимье, растворялся во тьме, каждый божий день приходящей все раньше и раньше. Дальше будет только хуже — снег, морозы, сумерки вместо солнечных дней. В такие дни кажется, что мир умирает, и все умирают вместе с ним. В такие дни радоваться становится все сложнее и сложнее. Только Светлана с трудом сдерживала улыбку. Повод для неё был. Еще какой повод. Живой. Пахнущий ваксой и бергамотом. Привычно хмурый. Немножко родной, только об этом думать нельзя. Нельзя ворошить прошлое, подернутое пеплом разрушенных воспоминаний, — оно у них разное. Это неугомонному Мишке повезло — они подружились с Са… с Громовым после Вдовьего мыса, ей не повезло. Ну и пусть! Она смотрела в окно магомобиля на пролетающий мимо Суходольск и улыбалась одиноким прохожим, прячущимся под зонтами, серым от копоти домам до сих пор с кое-где заколоченными окнами, мокнущим под дождем уличным псам, сидящим под козырьками птицам, просто дождю.

В городе еще было тепло. Стоило магомобилю вырваться из узких улочек окраинных районов на простор каменистых полей, как вместо затяжного дождя в лобовое стекло посыпались колючие, мелкие, стучащие как дробь снежинки. За окном было уныло. Серая растрескавшаяся земля, одинокие голые деревья, крутобокие камни, заросшие мхом, примёрзшие к земле грязные пласты слипшихся листьев. И мертвенный снежный саван, который укутывал землю, сыпя и сыпя с небес. Ветер сквозь щели выдувал тепло из салона, и Светлана в своей старой шинели откровенно мерзла.

Просветы между туч становились все больше и больше. Погода менялась. Снег почти прекратился, сдаваясь солнцу. То, скучное, тусклое, почти не грело, тревожно глядя с грязных серых небес на землю. Летела поземка вдоль дороги, ветром пригибало к земле сухую, ломкую, пропыленную траву. Настороженный, голый лес подбирался к дороге все ближе и ближе, вздымая вверх старые, сухие ветви. С этой стороны Суходольска начинались болота, полные ветролома и тянущиеся вплоть

до Идольменя.

В салоне магомобиля было тихо. Светлана не удержалась и исподтишка рассматривала бывших хвостомоек. За месяц, что она их не видела, не сильно они и изменились. Демьян Синица был все так же лопоух, жизнерадостен и говорлив, впрочем, дальняя дорога и его сморила — он осел в своей шинели на переднем сиденье и задремал. Светлана улыбнулась — ничего не изменилось, кроме погон Демьяна: бывший коллежский регистратор стал коллежским секретарем. Владимир Захарович Петров, сидевший за рулем, оставался привычно молчалив и серьезен, зато румянец вернулся на его лицо после тяжелого ранения, полученного в бою с проклятым медведем. За это Петрова повысили до титуляшки. Саш… Громов неизменно хмурился, брови совсем сошлись на переносице, он еще и губы умудрялся поджимать, тайком поглядывая на Светлану. Фотинию припоминает или что-то еще беспокоит бывшего участкового пристава, совершившего невероятный скачок в карьере? Из коллежского советника сразу в статские. Еще одна ступенька, и станет потомственным дворянином, может даже титул получит. Или купит, если в его семье водятся деньги. Было непривычно видеть хвостомоек не в болотистых сюртуках полиции, а в черных чиновничьих мундирах с золотом петлиц и погон. Они теперь чиновники по поручениям. Агенты. Сыщики. Забавно, как жизнь повернула. Зато теперь форма точно всем к лицу. Особенно Громову. Под стать к глазам. Они у него изменились: из серых, арктически-холодных стали абсолютно черными. Их затянуло тьмой, как бывает у всех кромешников.

Светлана передернула плечами от сквозняка, скользнувшего по ногам. Громов посмотрел на неё, а потом спешно принялся расстегивать шинель и стаскивать её с себя.

Светлана успела даже возмутиться:

— Александр Еремеевич, не надо…

Он лишь уверенно возразил, укутывая её ноги своей шинелью, знакомо пахнущей бергамотом, оружейным маслом и ваксой:

— Надо! Ехать еще далеко, и сколько мы пробудем на болотах никому неизвестно. А я несахарный, не растаю и не замерзну. Не беспокойтесь.

Она пошевелилась под шинелью, присаживаясь удобнее:

— А почему не взяли с собой Карла Модестовича? Или он уже там нас ждет?

Карл Модестович был единственным судмедэкспертом Суходольска. Наверняка и новосозданный Суходольский сыск он тоже консультирует.

— Нет, — отозвался с переднего сиденья проснувшийся Демьян. — Он это… Зашивается.

Светлане так и представился пожилой мужчина в круглых очках спешно огромными стежками зашивающий на себе мешок. Она еле сдержала смешок.

Громов на миг поднял глаза вверх, обуздывая свой язык, а потом мягко сказал:

— Занят службой, Демьян! Занят службой, а не зашивается.

Демьян споро развернулся на своем сиденье:

— А я как сказал? В работе он… Последние жертвы землетрясения идетн… Идтенфи… — Парень спасовал перед мудреным именем: — опознания проводит последние. И вскрытия на предмет определения смертей.

— Не смертей, а причины смерти, Демьян.

С того как с гуся вода слетали прочь поучения Громова и его же недовольство.

— Я так и сказал. Устанавливает причины смерти. Во! Короче…

Громов его перебил, разворачиваясь к Светлане — она была рада поймать его твердый, пусть немного непривычный взгляд:

— Светлана Алексеевна, мы сами на месте все обследуем, а потом уже доставим тело в анатомический театр Карлу Модестовичу.

Настроение резко испортилось. Улыбаться расхотелось. Светлана отвернулась к окну, рассматривая грязный, унылый предзимний пейзаж. Эти жертвы землетрясения были на её совести. Нужно было не отсиживаться в стороне, надеясь на Наталью, Марию или Дмитрия, надо было действовать самой. Хотя что она могла? На тот момент она еще слепо надеялась, что её не было на капище… Она ведь не помнила этого, а то, что говорили кромешники… Да кто им верит?