Кровь в его жилах
Шрифт:
— Догоня-а-а-й!
Ей снова было лет десять. Она снова была ребенком.
— Митенька, стой!
Она бросилась вслед за криком, забывая обо всем. Ей надо что-то ему сказать. Она хотела почему-то оборвать ему уши. Впрочем, все неважно. Все уже можно забыть и отпустить, особенно чей-то хриплый стон: «Светлана, только держись, прошу. Только держись!»
Это неважно. Она не Светлана. Она Лиза.
Сейчас главнее иное.
Рвущийся из рук воздушный змей.
Дружный хохот.
Пыль.
Разнотравье.
Одуряющий запах свободы.
Крик
— Митенька! Веточка!
Только он так звал её. А еще… Рыжий, пугающий кромешник, который проводил с ней редкие уроки по самообороне.
— Вета! — прозвучало как удар хлыста.
Все равно! Прочь, быстрее и быстрее.
— Вета!
Сейчас его голос звенел набатом, разрушая луг. По нему, прямо по белым головкам ромашек, на которых она гадала суженого, по синим колокольчикам, по розовым пышным шапочкам клевера с медовым вкусом внутри поползли черные, тревожные трещины. Она перепрыгивала через них и бежала дальше. Ей тут было хорошо. Сыпались с грохотом камни, проваливаясь в черноту трещин. Пыль за спиной вставала столбом, закрывая небо. Рвались травы и умирали пчелы, исчезая в нигде.
— Вета! Вернись!
Она не хотела его слушать. Она не хотела его слышать. Она зажала руками уши, и мир жаркого полудня перед ней треснул, осыпаясь осколками зеркала, в которых еще бежал Митенька, вился в небесах воздушный змей, а в самом мелком осколке что-то беззвучно говорил отец. Не тот, который Григорий, а тот, который Павел. Тот, кто качал на руках, тот, кто смеялся вместе с ней, тот, кто читал ей на ночь сказки. Тот, кто вместо страны выбрал семью и поплатился за это.
Она оглянулась на рыжего, наглого кромешника, переступила босыми ногами по острым осколкам. Боль напомнила о себе алой вспышкой перед глазами.
— Вернись, — повторил кромешник.
— Вернись, — завторил ему кто-то хриплым голосом.
— Не хочу, — упрямо возразила им обоим Лиза. Там, куда они её звали, воняло болью, карболкой и почему-то едко, солено морем. Или это была кровь? Впрочем, какая разница. Она туда не пойдет.
— Вернись, Вета.
Она была ребенком и имела право на капризы:
— Не хочу.
Её стала заволакивать тьма, защищая от рыжего кромешника.
— У тебя нет надо мной власти.
— Вета, вернись. Ты должна.
Накатила невыносимая, прижимающая к земле волна долга — то, что она терпеть не могла, потому что никогда не умела находить оптимальный вариант. Она искала из-за кромешника идеальный, а таких в политике не бывает.
— Я уже отдала свою жизнь так, как хотела, и кому хотела. Справятся дальше без меня.
— Света…
— Я не Света. Я Лиза.
Угрюмый голос где-то над черной водой Балтики поправил её:
— Светлана!
— Лиза! — обиженно возразила она. Рыжий кромешник, которого не хотелось помнить, которого хотелось стереть, наотмашь ударил её словами:
— А как же твой Сашка?
Она прикусила губу, вспоминая, что она взрослая, что она Светлана, что она все еще великая княжна,
— А вот это запрещенный удар. Он влюблен, он женится, заведет детей… И что с того, что первенец не его?
Лапшина вообще не человеческое дитя носит — резанула болью странная мысль.
— Светлана…
— Ничего не говори!
— Я молчу, если ты не заметила. — Его губы, действительно, не шевелились.
— Вот и молчи.
Она снова стала беззаботным ребенком, у которого впереди жаркое лето на берегу самого теплого моря.
— Молчи.
Чтобы не слышать его, она даже глаза закрыла. Только все равно слышала далеко стон:
— Светлана…
Подумалось, что кто поможет Сашке найти убийцу девушки в лесу? Кто поможет найти создавшего ловушку со светочем? И на кого вообще была рассчитана эта ловушка?
— Да чтоб тебя, глупая свиристелка… — выругалась она сама на себя и шагнула прочь от жаркого полдня, пыли и аромата трав, мальчишки в коротких шортах и матроске, отца. Двух отцов. Ненастоящего, который научил радоваться каждой мелочи жизни, и настоящего, который только и сумел привить постоянное сомнение в выборе.
В нос ударил едкий больничный запах — хлор, карболка, что-то еще. Хлороформ. Его она опознала слишком поздно, когда уже было не отстраниться в сторону.
Потом были редкие вспышки света.
Кажется, её раздевали.
Кажется, что-то воткнули в жилы, причиняя дикую боль.
Кажется, её мыли чем-то одуряюще холодным, заставляя дрожать.
Кажется, её накрывали простыней, совсем ничего не скрывающей.
Кажется, она слышала над собой три знакомых голоса. Авдеев. Мишка. И почему-то Сашка. Вот же холера! Точнее, какой позор…
— Ты точно выдержишь? — голос Михаила звенел от напряжения, Сашин, наоборот, был ледяным и отрешенным:
— Не стоит волноваться за мои силы — тьмы будет столько, сколько потребуется до конца операции.
— Ты не выгоришь? — продолжил напирать Мишка. Светлана замерла, прислушиваясь. Ей был важен ответ. Если Сашка выгорит, то он перестанет быть магом. Если Сашка выгорит, то она умрет на операции — сгорит вместе со светочем. Если Сашка выгорит, то станет человеком — со временем в нем сгорит все нечистое… Только он не помнит об этом. Это секрет, который сейчас знает только она, её отец и Матвей. И половина Уземонки, слышавшая пророчество Матвея.
Александр твердо сказал:
— Михаил, не отвлекайся! Твоя задача стабилизировать и удалить светоч. Гордей Иванович…
— Я готов, не извольте беспокоиться.
Надо же, какие они вежливые со статским советником… А он, между прочим, так и не ответил: выгорит или нет.
На лицо снова что-то легло, и она улизнула в темноту, где не было ни Митеньки, ни рыжего кромешника, ни стона «Светлана!» — там вообще ничего не было.
Потом…
Потом был свет, хлопки по лицу, «Светлана Алексеевна, откройте глаза!», только открывать их она не хотела. Ей в темноте привычнее и легче.