Кровь Янтаря
Шрифт:
— Да, но лишь до тех пор, пока ты не получишь огромную власть, — сказал Льюк.
— Тогда придется думать в других масштабах, — ответила Джулия.
— Ерунда, — сказала Гэйл. — У каждого есть обязанности, и они — прежде всего.
Льюк взглянул на нее и кивнул.
— Может, не стоит примешивать мораль? — сказала Джулия.
— Нет, стоит, — отозвался Льюк.
— Я не согласна, — сказала она.
Льюк пожал плечами.
— Она права, — вдруг сказала Гэйл. — Для меня долг и мораль — разные вещи.
— Ну, если у тебя есть долг, — сказал Льюк, —
Джулия посмотрела на Льюка, посмотрела на Гэйл.
— Это значит, что мы говорим об одном и том же? — спросила она.
— Нет, — сказал Льюк. — Я так не думаю.
Гэйл сделала глоток.
— Ты говоришь о личном кодексе чести, который ничего общего не имеет с общепринятой моралью.
— Верно, — сказал Льюк.
— Значит, на самом деле это не мораль. Ты говоришь о долге, и только о нем, — ответила она.
— В этом отношении ты права, — ответил Льюк. — Но мораль от этого никуда не делась, правильно?
— Мораль — достояние цивилизации, — сказала она.
— Нет никакой цивилизации, — ответил Льюк. — Это слово означает искусство жить в городах.
— Ну хорошо. Достояние культуры, — сказала Гэйл.
— Культурные ценности — вещь относительная, — заявил Льюк, улыбаясь. — Мои культурные ценности утверждают, что я прав.
— А откуда они взялись, твои культурные ценности? — спросила Гэйл, внимательно вглядываясь в него.
— Давай оставим этот вопрос риторическим, — предложил он.
— Тогда давай отложим эту тему в сторону, — сказала Гэйл, — и вспомним о долге.
— А куда подевалась власть? — спросила Джулия.
— Ушла в пампасы, — сказал я.
Гэйл вдруг растерялась — как будто этот спор не повторялся в различных формах тысячи раз, как будто разговор действительно сделал неожиданный и новый поворот.
— Если это разные вещи, — сказала она медленно, — то какая из них важнее?
— А они не разные, — сказал Льюк. — Они одинаковые.
— Не думаю, — возразила Джулия. — Но долг обычно четко определяется, — значит, определив свой долг, ты сам устанавливаешь для себя мораль. Нет уж, если придется выбирать одно из двух, я выберу мораль.
— А мне нравятся четкость и определенность, — заявила Гэйл.
Льюк выдул свое пиво и негромко рыгнул.
— К черту все это! — сказал он. — Занятий по философии до вторника не предполагалось. Нынче у нас выходной. Кто платит за следующий круг, Мерль?
Я поставил левый локоть на стол и раскрыл ладонь.
Мы мерились силой, напряжение росло и росло, он сказал сквозь стиснутые зубы:
— Я прав, разве не так?
— Ты прав, — сказал я. За секунду до того, как его рука припечаталась к столу.
Власть. Сила.
Я забрал почту из запертого ящика в холле и отнес ее наверх, в квартиру. Там было два счета, несколько рекламных проспектов и что-то толстое, посланное первым классом и без обратного адреса.
Я закрыл дверь, сунул ключи в карман, бросил кейс на ближайшее кресло
Бросив почту на кофейный столик, я развернулся и почапал на кухню. Взрыв, который немедленно шарахнул у меня за спиной, мог бы вышибить из меня мозги. А мог бы и не вышибить — точно не знаю, потому что, как только рвануло, я нырнул головой вперед. Стукнулся башкой о ножку стола. С одной стороны, я чуть не потерял сознание, зато с другой — не потерял ничего существенного. Все потери пришлись на долю гостиной. Когда я поднялся на ноги, телефон звонить уже перестал.
Я знал, что есть масса более простых способов избавиться от ненужной почты, но еще долго меня мучил вопрос — кто же мне тогда звонил.
Иногда я вспоминаю и первую серию этой мыльной оперы — грузовик, который решил на меня наехать. Я тогда лишь мельком увидел лицо водителя, прежде чем бросился в сторону, — безучастное, никаких эмоций, как будто он был мертв, загипнотизирован, накачан наркотиками или одержим. Выбирай из этого списка что хочешь — и можно сразу несколько позиций.
Потом настала ночь грабителей. Они напали на меня без единого слова. Когда все завершилось, я, уже топая прочь, оглянулся. Мне кажется, что заметил смутную тень, метнувшуюся во тьму парадного подъезда дальше по улице, — нетщетная предосторожность, я бы сказал, особенно если учесть, что только что произошло. Впрочем, это мог оказаться кто-то, причастный к нападению. Я тогда был измучен, а человек этот был слишком далеко, чтобы обеспечить полиции описание моей персоны с особыми приметами. Если бы я вернулся и узнал, что это просто прохожий, он мог бы потом меня опознать. Не то чтобы я опасался, что обычное дело о самозащите без превышения необходимого уровня обороны могут раздуть в нечто большее, но ведь тягомотины не оберешься… Поэтому я решил: ну и черт с ним, пусть живет — и пошел дальше. Еще одно интересное тридцатое апреля.
День ружья. Я топал по улице. Хлопнули два выстрела. Оба — в «молоко»: кирпичные крошки сыплются из стены здания слева от меня, и только тут я сообразил, что происходит. Третьего выстрела не было, из стоящего через улицу здания раздался глухой удар и что-то как будто треснуло. Окно на третьем этаже было распахнуто.
Я поспешил туда. Это был старый многоквартирный дом, парадная дверь была заперта, но я не стал задерживаться — не до тонкостей этикета. Поднялся по лестнице, подошел к комнате, которая, по моим расчетам, была именно та, и решил подергать за ручку. Это сработало. Грубо говоря, дверь была незаперта.
Я встал сбоку и, толкнув дверь, увидел, что комната мебелью не обставлена и пуста. И кажется, не жилая. Не мог ли я ошибиться? Но затем я заметил, что окно, выходящее на улицу, распахнуто, и увидел то, что лежало на полу. Я вошел и прикрыл за собой дверь.
В углу валялось сломанное ружье. По отметинам на прикладе я догадался, что его, прежде чем отбросить в сторону, с огромной силой шарахнули о ближайший радиатор. Затем я увидел на полу что-то влажное и красное. Немного — всего несколько капель.