Кровь Заката
Шрифт:
2862 год от В.И.
Вечер 9-го дня месяца Влюбленных.
Арция. Мунт
Жан Фарбье сидел, уставившись на разостланную на столе роскошную атэвскую шаль цвета слоновой кости с разложенными на ней одиннадцатью кинжалами и потрепанной, хоть и дорогой перевязью. Там же лежало несколько побегов могильника и сидела, подрагивая горлом, живая жаба. Последнее обстоятельство повергло временщика в полный шок, хотя в сравнении с неоспоримым доказательством гибели Бонифация и его людей это было ерундой. Итак, покушение сорвалось, Бонифаций или погиб, или, что было бы еще хуже, оказался в лапах у Тагэре, который, прислав этот подарок, без сомнения, дает понять, что знает все. И не только о неудавшемся покушении. Да, пожалуй,
Зря он все это затеял. Дал врагу такой козырь, хорошо хоть Тагэре не потребовал у Генеральных Штатов суда. Может, до лучших времен приберег и доказательства, и, вполне возможно, самого Бонифация? А как ловко подкинули ему подарочек. Прямо в кабинет, да еще на столе разложили, на шали Агнесы! И еще жаба эта…
Фарбье в сердцах поискал глазами, чем бы прихлопнуть мерзкое земноводное, не голой же рукой; и, наконец, остановился на толстенной Книге Книг, лежавшей на столе из показного благочестия.
Жаба, не предполагая грозящей ей опасности, сидела враскорячку и таращилась на Фарбье. Легкая добыча, не то что быстрые и осторожные тараканы! Тяжеленный том с силой обрушился на ни в чем не повинную тварь. Фарбье с брезгливой миной поднял его, но на столе ничего не было. Он перевернул Книгу Книг, и ему показалось, что он сходит с ума.
На тисненой обложке рядом с символом Церкви Единой и Единственной и Оленем святой Циалы виднелось выполненное с необычайным искусством изображение жабы, причем жабы, ухмыляющейся нагло и цинично, а ниже шло начертанное замысловатой вязью изречение: «Уловляя, уловлен».
2862 год от В.И.
18-й день месяца Медведя.
Тагэре
Природа словно сошла с ума, никогда еще Тагэре так не цвела, а может быть, Анастазии так казалось потому, что впервые за свои двадцать семь лет она была счастлива. Женщина любила мужчину, и в нем весь мир – от высоких легких облаков до последней слабенькой травинки в углу замкового двора. Сола уже не вспыхивала от бессильной ярости при мысли о беременности герцогини. Напротив. Это подарило им свободу. Эстела проводила все время или в постели, или в лучшем случае в креслах. Разумеется, ни о каком супружеском долге не могло быть и речи. Шарль дважды в день заходил к жене и оставался с ней около оры, большего он сделать не мог, да и сама Эстела, похоже, не очень радовалась этим визитам, как и два прошлых раза обвиняя супруга в своем недомогании. Анастазия была так счастлива, что любила даже герцогиню, совесть циалианку не мучила, ее вообще ничего не мучило. И вместе с тем она была хитра, как змея или женщина, оберегающая свое счастье.
Никому и в голову не могло прийти, что закутанная в белое скромница бледна отнюдь не потому, что провела ночь в молитвах. Анастазия защищала свою любовь от чужих глаз, а Шарля от циалианок. Она уже поняла, что Диана караулит герцога, как кошка мышь. Арцийская бланкиссима спала и видела руками Тагэре поднять Арцию против Лумэнов и ордена, дабы поставить на место предателя Фарбье и его ифранку, а в их лице Елену. Елене же, напротив, было необходимо, чтобы в Арции было спокойно, а если Шарль Тагэре станет представлять угрозу интересам Лумэнов, а значит, и ее, авирская змеища постарается тихонько, не вызывая подозрений, отправить герцога к праотцам. Генриетту же устраивало противоборство между мунтской и авирской обителями. В этой круговерти Шарло оказался заложником страстей, раздирающих орден, и Анастазия делала все, чтобы в Фей-Вэйе не желали герцогу зла.
Женщина сама удивлялась своей изворотливости, сообщая наставнице только то, что шло на пользу владетелю Тагэре, но делала она это таким образом, что со стороны должно было показаться: сестра Анастазия тяготится своим пребыванием в Эльтском замке и не испытывает к его хозяину ничего, кроме умеренного осуждения, столь уместного по отношению к закоренелым, хоть и не опасным грешникам.
Что до остальных обитателей Тагэре, то циалианка
Циалианка уже поняла, что, если Шарло прилюдно флиртует с женщиной, у него с ней ничего не было, нет и не будет. Ни Делии, ни Лоре, ни Марианне он никогда не скажет того, что говорит ей, а ее никогда не коснутся те фривольные замечания, которые он отпускает в адрес заигрывающих с ним красавиц.
Утром Шарль случайно встретил ее у иглеция и сказал, что у его Солы (герцог не терпел ее церковного имени) глаза как колокольчики в утренней росе. Этих слов и еще его улыбки Анастазии хватило до вечера. Она улыбалась детям и старикам, помогала садовнику, выкапывающему луковицы цветов, ходила на кладбище кормить птиц и приводить в порядок заброшенные могилы. Годилось все, что занимало руки и голову и позволяло скоротать день. После ужина циалианка поднималась к себе и запирала дверь. К ее вечернему уединению привыкли, раньше она в эти часы действительно молилась, думала, составляла письма в Фей-Вэйю и Мунт, теперь она предавалась приятнейшему в мире занятию, а именно – ожиданию возлюбленного.
Герцог появлялся примерно через ору после полуночи, как и в первый раз, перепрыгивая с заколоченного балкона на ее подоконник, – заметить стремительно мелькнувшую тень снизу было невозможно. Анастазия всегда ждала его в полном циалианском облачении, правда, волосы под покрывалом были тщательнейшим образом расчесаны и перехвачены так, чтобы сразу же «случайно» рассыпаться по плечам. В эту весну циалианская сестра самостоятельно постигала извечную женскую науку, радуясь каждому новому открытию. Любовь ее подхватила и понесла, ради Шарля она без колебаний и солгала бы, и убила, и умерла. Самого герцога иногда это пугало, но чаще завораживало, никогда еще его не любили так безоглядно, и никогда у него не было такой красивой возлюбленной. Анастазия тянула к себе так, как никто до этого. Об Эстеле Шарль вспоминал лишь дважды в день, когда навещал ее, о других, которых ранее было немало, позабыл вообще.
Проклятый
Он всегда был еретиком и спорщиком, судившим себя по своим собственным законам. Ни к кому Эрасти Церна не относился строже, чем к себе, и никогда не брал больше, чем мог отдать. Он не верил ни в божию милость, ни в Божий суд, только в свою и чужую совесть и еще в тех, кого любил. За другими он еще признавал право на ошибки, на сомнения, даже на слабость, но не за собой. Совесть не позволила ему оставаться рядом с Анхелем, а дружба – восстать, и он ушел, на прощанье все же высказав все, что наболело. Анхель его не удерживал, им давно стало тесно под арцийскими небесами. Он попробовал начать все сначала. Казалось, это удается, но потом резестантов [60] прижали к горам. Эрасти не любил вспоминать то, что было дальше. Отчаянье, безумная надежда, предательство, плен…
60
Резестант – повстанец, участник вооруженного восстания против власти или захватчиков.
Его не решились прилюдно казнить, палачи, поняв, что он не станет ползать перед ними на коленях, отрубили ему кисти рук и, связанного, бросили умирать в предзимних горах. Южный отрог Варты, спускавшийся к заболоченным низинам озерного Эртруда, почитался местом нечистым, люди там не селились. Эрасти грозила медленная и мучительная смерть от холода и ран, либо более легкая в звериных когтях. Из врожденного упрямства он боролся до конца, пытался куда-то ползти, то и дело теряя сознание. Наконец у большого пестрого камня силы оставили его окончательно. Он думал, что умирает, а потом очнулся на руках у дивного древнего существа.