Кроваво-красная текила
Шрифт:
— Нет, я не хотела, чтобы ты это сказал, — ответила Майя.
— Тогда что? Ты все еще считаешь, что я должен поверить, будто смерть моего отца не связана с последними событиями? И фотографии Холкомба — это совпадение? Ты хочешь, чтобы я обо всем забыл?
Она покачала головой.
— Я думаю о билетах на самолет.
Теперь пришел мой черед удивляться.
— Билеты? Ты имеешь в виду множественное число?
Майя взяла веточку пекана и ткнула в известковый раствор между каменными плитами. Веточка оказалась такой сухой, что тут же рассыпалась в пыль.
— Не имеет значения, —
— Господи, Майя.
Она кивнула.
— Ты же знаешь, я не могу уехать из Сан-Антонио.
— Ты никогда и не уезжал, — сказала она. — В этом все дело.
— Вздор.
Я попытался поверить самому себе, у меня ничего не получилось, и я разозлился еще сильнее. Мимо прошла группа мексиканцев, обсуждавших удачные выходные и покупки. Они улыбнулись нам. Но ответных улыбок не дождались.
— Ладно, — сказал я Майе. — Ты хочешь, чтобы я себя дерьмово чувствовал из-за нас с тобой. Что ж, мне дерьмово. Но я не просил о поддержке.
— Однако ты не отказался от моей помощи вчера вечером, — сказала она. — Тебе бы следовало подумать, почему.
Между двумя предложениями ее глаза превратились в сталь. Впрочем, выражение моего лица тоже нельзя было назвать мирным. Я принялся считать полосы света, наблюдая за машинами, проезжавшими по Нуэва.
— Значит, уезжаешь? — спросил я.
— Трес… — Майя закрыла глаза. — Почему ты остаешься?
— Ты не хочешь, чтобы я еще раз это повторил. Ты же видела проклятые письма, Майя.
— Нет. Я видела коляску, полную кукол, в спальне взрослой женщины. Тебе не приходило в голову, Трес, что ты единственный экспонат коллекции Лилиан Кембридж, который она потеряла?
Это был один из тех моментов, когда Господь дает тебе в руки ножницы и предлагает резать по живому. Однако я лишь молча смотрел, как Майя спускается по ступенькам. Сам не знаю, почему, но, когда она проходила мимо, я уловил аромат часовни, въевшийся в балки крыльца — ладан и старый воск. Запах исповеди, крещений и свечей Лас Посадас, [165] потушенных еще до того, как Санта-Анна [166] проехал через город.
165
Религиозный девятидневный мексиканский праздник (16–24 декабря).
166
«Санта-Анна» и «Наполеон Запада» — мексиканский военный, государственный и политический деятель, генерал. Способствовал превращению Мексиканской империи в республику.
Отойдя на десять футов, Майя обернулась и посмотрела на меня. Или на часовню. У меня возникло ощущение, будто я уже стал единым целым с известняком.
— Позвони мне, расскажи, чем все закончится, — сказала она. — Если оно закончится.
Она уходила медленно, давая мне возможность окликнуть ее, остановить, но через несколько мгновений исчезла за стенами Ла Виллита и зашагала по Нуэва, где стояли такси.
Мимо прошла еще одна пожилая пара туристов, но теперь я сидел один, и никто не стал одаривать меня добрыми
Я встал и пересек двор, чтобы заглянуть в окно галереи, где обитали лишь лунный свет и старые привидения.
— Что теперь? — спросил я.
Однако эта вечеринка была закрытой, и призраки не желали тратить на меня время. Я вытащил несколько банкнот, принадлежавших мертвецу, и отправился на поиски ближайшей бутылки текилы.
Глава 49
Когда мой брат Гарретт позвонил мне на следующее утро, я успел проспать около четырнадцати минут. Большую часть ночи я сидел на полу в ванной комнате рядом с унитазом, перечитывая записную книжку отца и обсуждая с Робертом Джонсоном все «за» и «против» употребления белой текилы пинтами. Только вот не помню, кто выиграл спор.
— Вам с Майей удалось найти второй диск? — прорычал Гарретт мне в ухо. — С этим у меня ни черта не получается.
Когда я снова обрел способность пользоваться голосовыми связками, я сообщил Гарретту, что у меня нет второго диска. И признался, что у меня больше нет Майи. Мой брат молчал, и я слышал, как Джимми Баффетт негромко поет о чизбургерах.
— Если бы у меня были ноги, я бы приехал к тебе и надрал твою тупую задницу, — заявил он.
— Спасибо за поддержку, — сказал я.
Он немного помолчал.
— Что произошло? — наконец, спросил Гарретт.
Я ему рассказал.
И повторил четыре строчки, которые вертелись у меня в голове уже несколько дней. Отец записал их рядом с заметками о Ги Уайте.
«Сабинал. Купить виски. Починить ограду. Почистить камин».
Я услышал, как Гарретт чешет в затылке.
— И что с того? — спросил он.
— Не знаю. Я пытаюсь понять, какое отношение отец имел к подряду на строительство «Центра Трэвиса», и не могу забыть слова Карла про какую-то новую женщину в жизни отца. У тебя есть идеи?
— Пропади оно все пропадом, — проворчал Гарретт. — Тащи свою задницу в Сан-Франциско и забудь обо всем.
— Будь у меня монетка в десять центов… [167] — сказал я.
— Ну, да. А тебе не приходило в голову, что ужасные зануды, которым на тебя не наплевать, могут говорить разумные вещи?
Я не стал ему признаваться, как часто эти мысли приходили мне в голову. Наконец он закряхтел — очевидно, поудобнее устраивался в кресле — и обозвал меня самыми разными именами.
167
Песня Дэвида Риана Харриса.
— Ладно, — продолжал он. — Сабинал. Проклятье, он бывал там почти каждое Рождество, чтобы пострелять паршивых Бэмби. Что тут необычного?
— Не знаю. Просто ничего не сходится. Во-первых, отец написал это в апреле. Ты помнишь, чтобы он ездил туда весной?
Гарретт задумался:
— Камин. Господи. С камином у меня связано одно воспоминание: трезвый отец сжигает на Рождество мебель в камине. Полная задница.
У меня появились первые проблески воспоминания.
— Когда это было?