Кровавые берега
Шрифт:
Прислушавшись все же к моим мольбам сжалиться над оборудованием, изрыгающий проклятья северянин подпустил-таки к нему топчущегося позади Сенатора. Ярый противник подобного варварства, Гуго тоже был вынужден отступить сегодня от своих «технолюбивых» принципов. Он насадил на гибкий раздаточный вал механическую пилу по металлу (отрадно, что Рубнер не забыл прихватить с собой этот незаменимый в дороге инструмент) и, не доверив ее мне, приступил к работе. Я не протестовал. Обращение с такой техникой требовало аккуратности, и опытные руки механика справятся с ней лучше моих, более привыкших к штурвалу, картографическим приборам и карандашу.
Пока Гуго отсоединял раму Трудяги от каркаса «Зигфрида», мы с Сандаваргом
Поскольку все Трудяги работают безостановочно, перемещать их без станины проблематично. Этому мешает вращающийся на главном (и единственном) валу маховик, да и весит Трудяга, даже самый мелкий, немало. Но, водруженный на станину, он в придачу к ней получает и салазки, на каких его можно буксировать лебедкой на небольшое расстояние. Это мы и собирались проделать, стянув ДБВ на землю, а затем так же по трапу втащив его на «Гольфстрим». Ну а там для важного «гостя» – не такого важного, как дон Балтазар, но тем не менее, – было уже освобождено местечко, где он сможет храниться до поры до времени, никому не мешая.
В загашнике у Рубнера почему-то не оказалось предохранительного кожуха для двигательного маховика. Но у скопидома Сенатора, который был крайне щепетилен в вопросах техники безопасности, такая штуковина всегда лежала про запас. Установив кожух на отсоединенный от трансмиссии маховик, дабы он не нанес кому-нибудь травму, Гуго перепроверил, как мы опутали станину тросом и надежно ли тот закрепили. И только после этого дал добро на перемещение Трудяги к новому, пока что временному, месту жительства…
Я – перевозчик в третьем поколении, и я всегда бываю растроган, глядя, как Трудяг извлекают из утроб бронекатов. Наверное, нечто подобное чувствуют кочевники, когда им приходится вырезать еще теплое сердце из груди сломавшей лодыжку лошади.
Вот, казалось бы, едет себе бронекат. В нем вовсю гудит ДБВ, крутятся шестерни, вращаются валы, двигаются туда-сюда тяги и штанги, лязгают и скрежещут механизмы… Их шумная суета вызывает в колесной махине вибрацию, в которой легко можно ощутить пульс самой настоящей жизни… Даже когда бронекат останавливается, в нем продолжает пульсировать жизнь. Его иностальное сердце, так же как сердце биологического существа, способно работать без остановки в течение всего отмеренного ему судьбой срока. Но едва Неутомимый Трудяга отключается от всех систем и покидает моторный отсек, бронекат превращается в мертвую, недвижимую конструкцию, пригодную разве что для использования ее в качестве оборонительного укрепления…
…Или же он становится грудой брошенного на краю света металлического хлама, как это произошло с «Зигфридом». Говоря по совести, это не Вседержители, а мы нанесли ему последний, смертельный удар. Но разве мы могли поступить иначе? Разве бросит тот же кочевник в хамаде добитую им павшую лошадь, не срезав у нее с костей мясо?..
Все запланированные нами работы были завершены с первыми рассветными лучами солнца. Переправленный на «Гольфстрим» ДБВ занял отведенное ему место и был надежно привязан тросами к бортовым шпангоутам. А также накрыт тентом, поскольку держать на виду этакое сокровище было бы не слишком разумно. Определить степень его износа могли только опытные клепальщики, но Дарио припомнил, что замена двигателя на строймастере проводилась на его памяти. Когда Тамбурини-младшему исполнилось лет семь или восемь, отец учил его читать карты именно по бортовому Атласу «Зигфрида». И все потому,
Впрочем, все это были лишь далекие от реальности мечты. А пока, сняв фуражку, я стоял в скорбном молчании на опущенном трапе строймастера. И, отдавая ему посмертные почести, мысленно пообещал, что буду рассказывать о «Зигфриде» в каждой встреченной нами артели Стервятников. Возможно, какая-нибудь из них заинтересуется брошенным бронекатом и отрядит сюда экспедицию. И окажет ему почести по всем правилам – разберет его на запчасти и не позволит этому творению рук человеческих бесславно сгинуть под наносами песка…
Глава 4
Катиться по дну бывшего Красного моря с тем же комфортом, с каким мы ехали по Суэцкой котловине, уже не получалось. Прежде всего потому, что дно у этой протяженной на юг впадины было довольно своеобразным. В центре по всей ее длине тянулся гигантский разлом, о глубине которого ни табуиты, ни мы даже не догадывались. Он был не таким широким (а значит, и не таким глубоким), как самый знаменитый разлом Атлантики – Пуэрто-Риканский. Но поскольку увидеть его противоположный берег также не удавалось, с виду эти две бездны ничем не отличались одна от другой. Кроме, пожалуй, одной детали: в Красный разлом солнце заглядывало лишь днем, а лежащий вдоль двадцатой параллели Пуэрто-Риканский оно освещало от рассвета до заката.
Мы не могли измерить ширину Красного разлома, чего нельзя было сказать о его длине. Здесь он обыгрывал атлантического «чемпиона» раза в полтора. Нам предстояло проехать по его восточному берегу из конца в конец. И на сей раз нас ожидали иные впечатления, нежели при путешествии по Суэцкому проходу и котловине.
Между подножием Африканского плато и бездной оставался горизонтальный промежуток шириною в среднем около трех километров. Это и был так называемый Змеиный карниз, по которому пролегала гидромагистраль табуитов. Кое-где он сужался до полукилометра, но места для разворота на нем хватало даже танкеру. А карнизом это побережье назвали в сравнении с уходящими в небеса склонами плато и колоссальным разломом. Разделяющая их полоса ровной земли и впрямь выглядела узенькой горной тропкой.
Дышалось здесь уже полной грудью, и о «горной болезни» больше никто не вспоминал. По этой причине Кавалькада прекратила наконец жалеть коней и, пришпорив их, рванула вперед с еще большей прытью. Когда мы, выехав на карниз, отыскали следы копыт, те уже почти занесло песком. И потому нам оставалось лишь горестно вздохнуть и смириться с мыслью о том, что наша встреча с «Геологом Лариным» тоже не будет предвещать ничего хорошего.
Как и любая пролегающая вдоль подножия плато дорога, Змеиный карниз представлял собой неравномерную череду подъемов и спусков. Где-то плавных, а где-то крутых, но не настолько, чтобы их не преодолел залитый под горловину танкер. У края бездны дорожные изгибы становились более пологими, но я опасался подъезжать к ней ближе, чем на выстрел «Сембрадора». Береговую кромку усеивали трещины, среди которых попадались довольно внушительные. Из-за них она постоянно обваливалась, и еще сотню лет назад карниз был явно шире, чем теперь. И курсирующий по нему танкер емкостью шесть тысяч литров отнюдь не способствовал сохранности этого кратчайшего маршрута между Средиземноморьем и Индианой.