Кровавые берега
Шрифт:
Обыскав камеры и нас, охранники отдали команду спускаться на завтрак. Обе шеренги повернулись и потянулись к лестнице, смешиваясь в одну нестройную колонну. Мы с горбатым опять оказались в самом ее конце. И хорошо – не хватало еще, чтобы кто-нибудь из здешних авторитетов решил, будто я лезу вперед его к кормушке. Горбун продолжал искоса поглядывать на меня, но в разговор не вступал. Видимо, опасался попасть под раздачу, когда я стану огребать положенные новичку неприятности.
Надо полагать, южан среди заключенных было меньшинство. Под властью строгой Владычицы особо не забалуешь, да и лишних людей, что от безысходности становились бы преступниками, в ее городах не было. Каждый горожанин находился при деле, получал зарплату, паек и в целом не бедствовал.
Большинство
Конечно, зачастую попадались и такие, кто, отсидев в тюрьме и вернувшись на работу, осмеливался бежать во второй раз. С рецидивистами поступали уже по всей строгости: вешали на глазах других рабов или тех, кто тянул срок за первый побег. Это служило им уроком и помогало уразуметь: иной участи, кроме как покориться судьбе и трудиться изо дня в день, рабам с Севера на Юге не дано.
Наверняка многие заключенные, что окружали меня сейчас, выйдут из Ведра и, укротив свой нрав, спокойно доживут до старости в трудах и молитвах. Однако здесь почти в каждом из них еще бушевала ненависть. Они злились на Владычицу за ее законы. На тюремщиков – за их грубость. На эти земли – за то, что они так далеки от родины. На себя – за неудачную попытку побега. На собратьев-узников – за то, что тех тоже переполняла злоба на весь мир…
Но главной причиной ненависти, пропитавшей тюрьму от фундамента до крыши, была здешняя пища. Я еще не видел, чем тут кормят, но уже понимал, что кормят отвратительно. И что за пайку в Ведре таким, как я, приходится бороться не на жизнь, а на смерть.
Это стало понятно по фигурам идущих впереди меня заключенных. Самые костлявые из них старались ненароком не задеть плечами тех, чьи щеки не были такими впалыми, и кто, подобно Бубниле, выглядел уже не истощенным, а сухощавым и жилистым. Эти «крепыши» держались, как правило, не поодиночке, а стаями. И в центре таких стай вальяжно вышагивали вожаки – самая «упитанная» и наименее оборванная тюремная каста.
Мой образ жизни не способствовал накоплению лишнего жира, да и за время конного путешествия я порядком исхудал и потому не слишком выделялся из толпы. А вот с одеждой мне не повезло. Даже пропыленная, потертая и выцветшая на солнце, она, на зависть местным голодранцам, оставалась добротной и крепкой. Вдобавок ночное купание смыло с нее почти всю грязь – камуфляж, какой помог бы мне влиться в «ведерное» общество, не привлекая к себе внимания.
На каждом лестничном пролете стояли по два охранника, и спуск во двор проходил спокойно, как и утренняя поверка. Я по-прежнему держался позади всех, но теперь на меня озирались чаще. И во взглядах этих читалось уже не простое любопытство. За несколько часов в камере я смирился с тем, что вот-вот огребу по полной программе, и неотвратимость этого в какой-то степени даже придала мне уверенности. Драться врукопашную я не любил и не умел, но порой, когда меня загоняли в угол, отмахивался кулаками до последнего. Буду отмахиваться и сегодня, поскольку мирного решения моей проблемы не существует.
Вернее, такой способ есть, но проблему он не решит, а лишь усугубит. Не надо далеко ходить за примером. Вот они – обитатели Ведра, пытавшиеся оградить себя от зла, покорно снося унижения. Если таких, как Бубнила, я называл не людьми, а зверьми, то эту категорию заключенных следовало, наверное, отнести к падальщикам. Тощие, как смерть, трясущиеся, согбенные и
Голод пока не мучил меня, поскольку я плотно отужинал у дона Балтазара. Поэтому я решил пропустить завтрак и понаблюдать со стороны за тем, как вообще проходит здешняя кормежка и какие порядки царят во дворе. Отойдя в сторонку, я прислонился к стене неподалеку от выхода и, стараясь не смотреть в глаза заключенным, взялся потихоньку оценивать обстановку.
Узники четвертого этажа были выведены во двор последними, и к нашему появлению здесь собралась уже вся тюрьма. За исключением узников верхнего яруса, которых, видимо, кормили в камерах, а выводили на прогулку после того, как в Ведре звонили отбой. Народу было много, и почти все столпились сейчас у стойки раздачи пищи. Чтобы не получился бардак, заключенные пропускались к раздаче через специальный турникет строго по одному. Затем получали пайку, отмечались в специальном реестре и отходили от стола, бережно неся пищу в обеих руках. А иначе просто не получилось бы, потому что посуду здесь не выдавали. Ее заменяли капустные листья, в которые и накладывалась скудная арестантская еда: размоченная в воде пригоршня крупы и катыш хлебной пасты величиной с куриное яйцо. Поглощалось все это при помощи рук, а запивалось водой из фонтана, что весело журчал посередине двора и хоть немного, но окультуривал это мрачное место.
Сам процесс поедания пищи тоже являл собой унизительное зрелище. Достоинство при этом сохраняли лишь вожаки «зверья» и их приближенные. Рассевшись на бортике фонтана, они могли позволить себе есть неторопливо, по кусочку, попутно обсуждая новости или текущие дела. Для прочих заключенных завтрак превратился в натуральное спортивное состязание. Отойдя от раздачи, они сразу же ссыпали себе в рот крупу, проталкивали ее дальше хлебным катышем и запихивали поверх этого, словно пыж, капустный лист. И только потом плелись к фонтану, усиленно работая челюстями и закрывая переполненный рот ладонью, дабы оттуда не выпадали излишки пищи.
Причина этой вредной для пищеварения спешки была проста. Сожрав свои порции, околачивающиеся у фонтана «звери» часто желали добавки. И отнимали еду у более слабых узников, что подворачивались им под руку. Грабители делали бы это прямо у раздачи, если бы не тюремщики. Они не допускали беспорядков в этой части двора и охаживали дубинками возмутителей спокойствия, вторгавшихся на ту территорию. И каждый, кто не был уверен, что он сбережет свою пайку, старался запихать ее в рот, не отходя от раздачи. По тому, насколько быстро и ловко у заключенного это получалось, можно было судить, кто он: малоопытный новичок, бывалый сиделец или считающий дни до выхода на свободу ветеран.
Существовала еще одна категория узников, которая не торопилась глотать пищу сразу у раздачи. Это были те самые «падальщики», в число которых я дал себе зарок не попасть. Понурив голову, они несли еду к фонтану и протягивали ее «зверям». А те уже решали, брать подношение или сжалиться над дарителем и позволить ему съесть собственную пайку самому. И если последние еще не перемерли с голоду, надо думать, что как минимум дважды в день они все-таки питались.
Все, кто намеревался познакомиться со мной, судя по всему, отложили это на после завтрака – какой интерес глумиться над новичком на пустой желудок? Это дало мне время осмотреться и обнаружить нечто такое, что окрылило меня внезапной идеей. Внутри у меня все затрепетало, и я понял: если забрезжившая передо мной надежда рухнет, мое сердце просто разорвется от отчаяния.