Кровавый пир. За чьи грехи?
Шрифт:
И Василий чувствовал, что и он за этим Стенькой пойдет везде. Степан, словно угадывая его думы, оборачивался к нему и ласково трепал по плечу.
— Пожди, братик, скоро на Саратов пойдем! — говорил он ему.
В избе уже шел дым коромыслом. За дверями избы глухим стоном отдавалось народное буйство.
Степан подозвал своего любимого Волдыря и тихо сказал ему:
— Ты, Иваша, пойди собери раду да скажи о добром казачестве. Завтра, мол, присягать будете!
Волдырь пошатнулся и пошел из дверей.
— А ты, Федя, — перегнулся Степан
— Ладно, батька! — покорно ответил Шелудяк и вышел следом за Волдырем.
— Пейте, браты есаулы! — закричал Степан. — Пейте, казаки! А ну!
— Помнишь, атаман, — сказал ему Терской, — как про нас песню Кривоглаз сложил. Славный мужик был и песни ладно складывал! Персюки зарубили!
— А ну!
— Подтягивайте, хлопцы!
Терской приложил руку к щеке и затянул высоким фальцетом:
Что пониже было города Саратова,А повыше было города Камышина,Протекала, пролегала мать Камышинка-река:Как с собой она вела круты красны берега.Круты красны берега и зеленые луга…Песню подхватили гуляющие и хмельные казаки, и она гулко разнеслась по приказной избе. Пели они про то, как удалые разбойнички перетащили через нее на Волгу с тихого Дона свои струги и пошли вниз на сине море Хвалынское, и было в той песне столько молодецкой удали, столько шири и воли, что у Василия слезы выступили на глазах, и, сжимая кулаки, он думал про себя: "Вот она, жизнь молодецкая!"
Песня вынеслась на площадь, там подхватили ее проходившие казаки и понесли дальше, и зашумела она по всему городу.
— Ну, братцы, — вдруг сказал Степан, — а я с вина да радости и захмелел совсем. Поеду к себе на струг. В утро свидимся, а вы пока что гуляйте! Вася, — сказал он Василью, — ты спать-то на струг ворочайся. Поедем, Фролушка!
Они поднялись и вышли из избы. Их ухода почти не заметили пьяные есаулы. Песни сменялись песнями.
Василий поднялся и осторожно вышел из избы. Время приближалось уже к вечеру.
IV
Василий вышел на крыльцо и на минуту остановился в изумлении и ужасе: у крыльца стояла огромная лужа крови и в нее вливалась широкая кровавая река из собора, откуда все еще раздавались неистовые крики, смешанные с воплями и стонами.
— Что там деется? — машинально спросил Василий у пробегавшего мимо стрельца. Тот на мгновение приостановился.
— А лиходеев бьют! — ответил он и побежал дальше. Площадь представляла волнующееся море лиц и голов.
Одни, что-то крича, бежали от раската, другие устремлялись к страшному месту побоища, с гиком и хохотом пьяная ватага влекла какого-то юношу, одетого в длиннополый кафтан. Через мгновение четверо стрельцов тащили своего офицера и кричали:
— Не бойсь, теперь мы покомандуем!
Василий
Но, пройдя немного, Василий вошел в пустынные улицы. В них словно вымерла жизнь. Маленькие лачуги и высокие двухэтажные дома с раскрытыми настежь воротами хранили какое-то печальное молчание, словно в каждом доме был покойник.
Василий вошел в ворота одного дома Кругом было тихо, безлюдно. Цепная собака с разрубленной головою недвижно лежала подле своей конуры, уткнувшись мордой в s лужу крови.
Сараи, амбары, клети — все было отперто настежь; у лестницы, что вела в хоромы, были сломаны перильца, и двери крыльца были сорваны с петель.
Василий понял эту безмолвную картину. Жил тут какой-нибудь боярин. Челядь его, почуяв волю, расправилась, с ним и с его добром, годами копленным.
"Что ж, так ему и надо! — стал говорить себе Василий. — Бил он и истязал холопов. За него их и на правеж водили, может! Ну, теперь и расплачивайся!"
Но в то же время сожаление прокрадывалось в его душу, и ему опять вспоминалась женщина, которой стрелец резал горло.
Он перешел, двор и вошел в густой, тенистый сад. Влажный, ароматный воздух охватил его теплым дыханьем. Словно презирая людские страсти, в кустах защелкал и залился трелью соловей.
Василий опустился на лавку и задумался.
Вспомнились ему вечера, проведенные с Наташею в саду Лукоперовых. Так же легко и сладко дышалось, так же пел соловей! И все у него отняли.
— Бить их, как псов! — вскрикнул он вдруг, снова пылая мщеньем и забыв свою мимолетную жалость. Бить за все! И за то, что они холопов мучают, и за то, что ко всякому, кто беднее, они как к смерду относятся. За его, Василия, обиды всем им один конец!
И, выхватив саблю, он с яростью отрубил тяжелую вишневую ветку, что склонилась перед ним.
В это время позади него послышались голоса. Он оглянулся и увидел Кострыгу и Тупорыла, идущих по аллее к дому. Лица из были красны от возбуждения и грязны от крови, смешанной с пылью. В руках их были обнаженные сабли, тусклые от крови. Без шапок, с растрепанными волосами, с горящими лицами, они походили скорее на зверей, нежели на людей.
— Важно! — говорил хриплым голосом самодовольно Тупорыл. — Я, может, их десять убрал! Все по голове цап!
— Кабы до нашего боярина добраться! Уж я бы… — хрипло засмеялся Кострыга.
— Я три образа и с такими окладами забрал! Золото, слышь!.. Говорят, волоки в Ярчей-город.
— Ямурчей, — поправил его Кострыга
— Все одно. Я и отдал казаку. А может, вор!
— Не! У них в порядке.
Тут они увидели Василия и на мгновение остановились.
— Атаман! — воскликнул Кострыга. — Ты отколева?
Василий кивнул им.
— Откуда и куда? — спросил он вместо ответа.
— Мы-ста? А поначалу у раската были, постиг по домам боярским пошарпали. Смотрим, сад и дом виден. Думаем, заглянем! И — шасть через тын. А ты и тут… — объяснил Тупорыл.