Кровавый пир. За чьи грехи?
Шрифт:
— Пойдем, атаман, в горницы! — предложил Кострыга.
Василий машинально пошел за ними. По дороге словоохотливые мужики говорили без умолку.
— Уж и потешились над боярами, ох как!..
— Как это батюшка Степан Тимофеевич отдал приказ, мы и на них. Завыли! А я им — вот те правеж, вот те батоги, вот те тягло!
— Потом есаул приходил. Кто, говорит, из вас в казаки хочет? Слухайте! Собрал народ и начал рассказывать: казак, гыт, вольная птаха. Ни он, ни ему. Что хошь!.. Ну, все и закричали: хочим в казаки идтить!..
— Попов бить хотели, да не дали!
Они поднялись
Стол и лавки стояли по местам, но видно было, что тут побывали холопы. По углам не висело ни одного образа, на полу валялись сорванные с них полотенца, некоторые с обрубленными концами, вероятно, из-за жемчужной вышивки. Они шли дальше по горницам. В каждой виднелись следы разбоя. Везде содранные образа, разбитые сундуки, лари, развороченные постели. Они поднялись в терем. Там в узких переходах, словно снег, лежал на полу пух. В девичьей комнате, по самой середине пола, раскинувшись, лежала полная женщина, задушенная полотенцем. В рот ей было воткнуто веретено.
Кострыга отодвинулся и перекрестился. Тупорыл сказал:
— Психа! Надо быть, ключница, баба-колотовка.
Дальше они вошли в крошечную горенку.
Чудом уцелевшие пяльцы с хитрой вышивкой разноцветными шелками стояли у оконца.
— Надо быть, боярышня жила, — сообразил Кострыга.
— Глянь! — закричал Тупорыл. — Ноги!
Василий взглянул и действительно увидел две толстые ноги, обутые в синие шерстяные чулки, и край юбки.
— Тащи! — весело крикнул Кострыга и, ухватив ноги, как ручки тачки, стал пятиться.
Из-под кровати выдвинулись жирные, как колоды, ноги, короткая спина, голова в повойнике. Кострыга вытащил толстую, короткую бабу и повернул ее на спину, жирным, обрюзглым лицом кверху.
И едва он повернул ее, как баба мигом вскочила, бросилась на колени, вытянула руки и завопила:
— Милостивцы вы мой! Золотые вы мои! Яхонтовые! Не губите меня, сиротинушку! Ничем, ничем неповинна я, голуби!
— Кто ты? — спросил ее Василий.
— Маремьяниха, государь мой, Маремьяниха! Боярышнина кормилица. Как это вбежали они, лютые…
— Кормилица! — заревел Кострыга. — Да нет хуже гадины на боярском дворе, она шепотуха, она дозорница, от нее, подлой, девки чахнут, парни губятся. Бить ее, подлую!
— В окошко ее! — сказал Тупорыл.
— Милые вы мои! — завизжала старуха.
— Пихай! — вымолвил Кострыга.
Василий поспешно вышел из горницы и спустился на двор. Вдруг над его головою раздался визг, тяжелая масса мелькнула в воздухе и грузно шлепнулась у его ног.
Василий успел отскочить, но капли крови из разбитой головы брызнули на его руку. Почти тотчас к нему подошли Кострыга и Тупорыл.
— Окочурилась! — сказал Кострыга.
— За што вы ее? — спросил Василий.
— А за то, что кормилица! — ответил Тупорыл. — У нас в вотчине вот такая же есть. Завсегда от нее одна девка плачет, другую дерут, третьей косу стригут.
— Мою Агашку раздели, — сказал хмуро Кострыга, — да в мороз в сугроб снега и посадил боярин. Она и померла. А все через кормилицу!
— Лютей нету, как ежели да свой брат, холоп, верх возьмет!
— Помогите, ой, помогите! Не приказный
— Врешь, приказная душа! С меня три алтына взял!
— А с меня корову! — раздались голоса с улицы. Василий выбежал.
Рослый детина отбивался от четырех гультяев, и все они орали на всю улицу.
— А вот я его! — закричал вдруг вышедший из угла пьяный казак и махнул саблею.
Рослый детина поднял руки к разбитой голове и как сноп рухнул на землю.
— Вот как мы их! — похвалился казак.
Сумерки сгустились. Уже ничего не было видно, только со всех сторон раздавались вопли и крики. Василий пробрался, уже не разбирая, что под ногами, к приказной избе, сел на своего коня и медленно поехал к атаманскому стругу, что стоял у берега, верстах в двух от города.
Крики слышались ему всю дорогу.
На пути его обгоняли казаки, пешие и конные, мужики, голытьба, пьяные, веселые…
Он слез с коня, сдал его какому-то пьяному казаку и тихо вошел на струг.
— Кто? — окликнул его голос.
— Я! Василий!
— А! Ты! — сказал ему Фролка. — А братан упился и спит. Я вполпьяна. Хочешь пить?
— Браги, пожалуй!
— Браги? Эх ты, а еще казак. Иди, у нас варенуха есть!
Он ухватил Василья за руку и потащил в рубку. Там, лежа на полу, сидя на корточках, пьянствовали есаулы, говоря промеж себя вполголоса.
— Ныне еще тысячи три прибавилось, — говорил Ус. — Силы у нас — ух! Пока до Москвы дойдем, сто тысяч будет!
— Ну уж? — усомнился Фролка.
— Верно! Ты считай — мордвы сколько, чувашей, опять татарва из-под Казани. Что мухи на мед, все идут!
Василий пристроился в углу и под их говор заснул тяжелым сном.
Виделись во сне ему убитые, видел он опять стрельца с ножом, мамку, исступленно вопиющую… Стенька Разин махал саблею и кричал: "Всех бейте!" Василий бросился на старика, а в это время Наташа вдруг встала бледная, с расширенными глазами и кричит: "Не губи его, меня потеряешь! Его бей!" — и указывала ему на Разина, а Разин, скаля белые, острые зубы, отвечал: "Меня сабля не берет, пуля не трогает. Режь, Василий, и свою лебедку!" А потом вдруг обратился в ясного, светлого воина. "Я князь Прилуков! И тебе смерть! А Наташа моя! Моя!" — закричал Василий и проснулся. Утренний свет пробивался в рубку. Есаулы вставали и вылезали из-под низких дверей.
— Подымайся! — говорил Василию Фролка. — Брат в город едет. Нас уже кликал!
Василий поспешно вскочил и, чтобы отогнать впечатление сна, быстро вылез на палубу. Яркое солнце уже играло на воде.
V
— Здравствуй, батюшка Степан Тимофеевич, — громко кричали астраханцы и бежали толпою за Стенькою Разиным, когда он на другое утро въезжал в город, окруженный своими есаулами, с Фролкою и Васильем подле себя.
— Здравствуйте, детки! Здорово, ребятушки! — говорил весело Стенька и, выехав на площадь, остановил коня и поднял руку. Толпа сразу замолкла. — Говорили вам вчерась мои есаулы про славное казачество! — заговорил Стенька. — Ну вот, так все вы теперь казаки будете. Идите в поле, и там я присягу возьму с вас!