Кровавый пир

Зарин Андрей Ефимович

Преступник ухватил обеими руками кружку и хрипло прокричал:

– Много лет здравствовать нашему батюшке Степану Тимофеевичу!

– Не давать! – замахал воевода руками, но тот уже выпил.

– Врешь, воевода! – сказал он, бросая кружку. – Теперь вешай!.. Придет он, наш батюшка! Рассчитается за свово сынка!

– Тяни! – кричал воевода.

Палач уперся ногою в столб виселицы и потянул веревку; несчастный взлетел на воздух, взмахнув судорожно руками, и закачался на виселице. Палач завертел конец веревки вкруг

столба и отошел.

Молчание воцарилось на площади.

– Ну, смотрите и вы у меня! – грозно заговорил воевода, обращаясь к толпе. – Вот так собачьей смертью пропадет всякий, кто станет ворам приятствовать! Знаю, – он погрозил палкою, – есть промеж вас изменники, ворам потатчики, ну, да ужо доберусь до них! Всех выведу! По глазам увижу и в застенок пошлю! Идем, государи! – сказал он кротко гостям, и все пошли назад в город.

Лукоперов простился со всеми.

– Смотри, – сказал ему воевода, – переезжай пока до худа ко мне во двор, а ввечеру будем все думу думати!

– Спасибо, Кузьма Степанович!

Лукоперов вернулся, взял дочь и приказал холопам везти добро на воеводский двор.

– Оно, доченька, – говорил он Наташе, – там тебе покойнее будет. И подружки найдутся!

– Мне все равно, батюшка, – равнодушно ответила она, и ей действительно было все равно, так переволновалась она за последние какие-нибудь два месяца. Отчаянье сменилось надеждою, надежда страхом, беспрерывные волнения, томленье неизвестностью, тоска одиночества так утомили ее душу, что она стала на время как-то безучастна ко всему окружающему, а старик говорил ей:

– Вон везде смута какая пошла! Холоп на свово господина поднялся, церковь сквернят, государево имя поносят! А твой-то Васька к ним, к ворам, ушел. Душу человеческую загубил! Плюнь на него, доченька! Вор он, богопротивец, клятвопреступник, государю крамольник!

Наташа вздрагивала, бледнела и ничего не отвечала отцу, а в душе ее слабо поднимался супротивный голос: «Вы его таким сделали!»

Но этого голоса не слыхал Лукоперов и продолжал:

– Так-то лучше, доченька! Отсидимся от воров, я тебя за князя замуж отдам. Княгинюшкой будешь. Я тебе буду поклоны бить. Молись Богу, дитятко, от вора отбиться!

Воевода для гостей своих новых, отцу и сыну отвел одну горенку, а Наташу поместил в светелке, в терему, особнячком. В терему поселились на это время жена и дочь Жирова, жена Паука, да еще немало дворянских жен и дочерей. К ним в услужение приставил воевода трех посадских девушек. Днем собирались они в общей горнице и коротали время за пяльцами, к ночи расходились по своим светелкам, и ни печали, ни страхи не касались их сердец. Слыхали они, что вор идет, знали, что замутил он их холопов и усадьбы через него спалили, но считали город со стрельцами охраною крепкой и пели свои песни и гуторили свои речи, оглашая терем смехом звонким и раскатистым…

К ужину у воеводы собрались все помещики.

Поставил

он перед каждым кубок, на столе выставил бутыли, сулеи да жбаны и начал речь:

– По мне, милостивцы, сухая ложка и рот дерет, без вина слаба голова, без похмелья не быть разуменья. Так ли?

– Ладно говоришь, Кузьма Степанович! – одобрил его Лукоперов, охочий до выпивки. – С пустой головы мало толку!

– Так и выпьем! Поначалу во здравие государя нашего батюшки!

Все дружно выпили и опрокинули свои кубки.

– Много лет ему, батюшке, здравствовать!

– А вторую за одоление врага нашего, вора поганого!

– Ладно говоришь, воевода!

– Ну, а третью за совет да любовь!

Лицо воеводы разгорелось, глаза заискрились. Он расправил усы и бороду и начал:

– Государь – батюшка еще три, почитай, месяца назад писал: жить вам, воеводы, с бережением! А чего беречься, милостивцы, да и как? Людишки воры, стрельцы – налицо!.. А теперь и подошло время.

Он тяжко вздохнул.

– Людей-то у меня: стрельцов восемь сотен да тридцать четыре пушкаря на двадцать четыре пушки. Теперь опять посадские, про тех с опаскою думать надобно, да ваших холопов сотня, может, наберется. И все!

Он опять вздохнул.

– Написал я теперь в Тамбов и Пензу, в Симбирск и Казань, да думаю, мало с того толку, потому сам от них грамотки получил. Просят людишек. Ха – ха – ха! А я у них! Так и гоняем гонцов! И все же поберечься надобно.

– Стены-то, воевода, в порядке? – спросил Сергей Лукоперов.

Воевода кивнул ему головою.

– Вот, друже, тебя перво – наперво просить хотел! Человек ты служилый, военный. Пособи мне! Я хоть и был против поляка под Смоленском, да все дело мое было животы оберечь. Дохли мы с голоду, а боя не было. Так ты и помоги!

– Что же? Я государю всегда слуга, – сказал Сергей. – А тебе, воевода, коли что по силам; рад помочь!

– Вот, вот! Я так и смекал, друже. Ты у меня, к примеру, в помощниках будешь. Что укажешь, то сделаю. А Жировы, Иван Митрич да Петр Митрич, тоже в пособниках!

– Рады служить, воевода! – ответили довольным голосом Жировы.

– Иван над посадскими старшим будет, а Петра над холопами да торговым людом, а ты, Сергей, значит, над стрельцами да над всеми. Как, государи мои?

– Да чего же лучше, воевода! – сказал Паук.

– Ладно удумал, воевода! – одобрил Лукоперов.

– Добро, Кузьма Степанович! Как решишь, – заговорили кругом, – дай и нам службишку. Мы все в общей беде служить рады!

Воевода встал и поклонился всем в пояс.

– Спасибо, милостивцы, за ласку! – сказал он и, севши, продолжал: – А службишка всякому найдется! Так вот. Мы, значит, утречком обойдем стены да поглядим, как што.

– Я думаю, воевода, – сказал Сергей, – допрежь всего посад выжечь надоть. Его выжгем, а в городе и запремся.