Круг
Шрифт:
— Посмотри-ка, лошади в хлебной повозке, кажется, ничего. А? Можно вызваться помогать разгружать хлеб.
— Понятно! — весело отозвался Унур Эбат.
Но Смешливый тут же охладил его пыл.
— За воротами по улице конные разъезжают, мимо них не проскочишь.
— Ничего, — Унур Эбат вспомнил своего коня, и у него заныло сердце.
— Я сам давно уж об этом думаю, как твоя нога заживет, тогда… — улыбнулся Смешливый и легонько присвистнул.
— Не свистеть! — послышался
— Ладно, — отозвался Унур Эбат.
— Не будем, не будем, — торопливо проговорил Смешливый.
Надзиратель, довольный их послушанием, улыбнулся и показал кисет с табаком. Унур Эбат и Смешливый подошли, но не успел Смешливый свернуть цигарку, затянуться, как послышались чьи-то шаги. Надзиратель встал по стойке «смирно» и подмигнул арестантам, чтобы они отошли. Они и сами догадались и снова побрели по саду как ни в чем не бывало.
Пришел смотритель. Он обругал надзирателя, что прогулка длится лишних пять минут, и велел вести Эбата и Смешливого в палату.
Проходя мимо надзирателя. Смешливый шепнул:
— Спасибо, приятель!
Эбат поправлялся, но, чтобы оттянуть выписка из больницы, нарочно хромал и ходил только с костылями.
Однажды татарин, лежавший у двери, спросил, подмигнув Унуру Эбату.
— Болит нога?
— Болит, — ответил Унур Эбат веселым голосом, который нисколько не походил на голос больного человека.
— Вот и хорошо!
— И я так думаю, ха-ха. А как твоя грудь?
— Так же, как твоя нога.
— Ну, тогда якши.[5]
— Якши, якши.
Татарин любил поговорить с Эбатом. Эбат, кроме марийского, знал русский, удмуртский и татарский. Татарину хотелось научиться хорошо говорить по-русски, поэтому он только о чем-нибудь секретном говорил по-татарски, в остальное время — по-русски.
— Ты, гляди, не проговорись татарину о наших планах, — сказал однажды Смешливый Унуру Эбату. — Кто его знает, не донесет ли он.
— Нет, этот татарин не шпик.
— В душу ему не заглянешь. Лучше не — рисковать.
И у стен бывают уши…
Но планам Унура Эбата и Смешливого все разно не суждено было осуществиться. Вскоре их неожиданно выписали из больницы.
Унур Эбат, пройдя длинный тюремный коридор, остановился перед дверью своей бывшей камеры. Но сопровождавший его надзиратель сказал:
— Чего встал? Шагай дальше!
В камере, куда надзиратель впустил Унура Эбата, в нос ударил запах новей штукатурки.
Семь-восемь человек пристально разглядывали вновь вошедшего.
— Этот, да? — опросил кто-то по-русски.
— Похоже, что этот.
Заговоривший первым подошел к Унуру Эбату и спросил:
—
— И я тебя, сдается мне, знаю, — ответил Унур Эбат.
— Где же я тебя видел? — пытался вспомнить спрашивающий. — Не на процессе ли боярсолинцев?
— Нет. Я тебя из Комы возил в Изганы.
— Ах да! Тетерь вспомнил! Ну, день добрый — Линов протянул руку Эбату для рукопожатия.
«Вот где довелось встретиться со следователем! Выходит, турнули тебя из следователей», — думал Эбат.
— Эй, тебя спрашивают! — кто-то дернул задумавшегося Унура Эбата за рукав.
— Меня? — очнулся он от дум. — Что такое?
— Спрашиваем, выздоровел или нет твой товарищ?
— Смешливый что ли? Его тоже выписали.
— Там, оказывается, хорошо кормят, вон ты какой сытый, — сказал пожилой мужчина с улыбкой. — А мы боялись, что уголовники вас обоих здорово искалечили.
— Били крепко, — ответил Эбат.
— Мы тогда всей тюрьмой бунт подняли, потребовали немедленного отделения политических от уголовников, и добились своего.
Эбату казалось, что он вернулся к своим.
— Когда все вместе, можно настоять на своем, — сказал Унур Эбат. — Даже поговорка такая есть: один и дома горюет, а двое и в поле воюют.
Все переглянулись и засмеялись, и разговор продолжался.
На другой день в ту же камеру привели Смешливого.
Как только он переступил порог камеры, все повскакали со своих мест, со смехом и возгласами приветствуя его.
Смешливый принялся расспрашивать Липова и еще двух недавно посаженных товарищей о новости: на воле.
Один из них, кивнув в сторону Унура Эбата, спросил шепотом:
— Надежный?
— Вполне! — ответил Смешливый. — Ну, рассказывайте.
Рассказав новости, товарищ под конец сказал:
— Да, чуть не забыл: аптекарь Рутес уехал за границу. Оттуда дочери письмо прислал, тебе тоже велел кланяться.
— За поклон спасибо, — оказал Смешливый. — Значит, Рутес спасся.
— Он-то спасся, а вот Яик Ардаш попался.
— О ком ты говоришь? — не понял Смешливый.
— Ну как же — Яак Ардаш, эсдек, вел работу среди инородцев.
— A-а, помню-помню, рослый такой. Он однажды из Тульской тюрьмы бежал, про него в газетах писали.
— Ну да. Попался, когда вез шрифты. До этого они с Рутесом в Изгане волнениями крестьян руководили, но тогда оба сумели скрыться.
— Говорят, они убили помещика, — сказал старик.
— Ложь, — махнул рукой Линов. — Я же вел следствие по этому делу, помещика убил один крестьянин.