Круглосуточный книжный мистера Пенумбры
Шрифт:
– Ему легче. Мы же не видим, как он себя ведет.
– Святая правда, – говорит Кэт, хмурясь. – Но я знаю точно, что он надевает штаны в турецкий огурец, когда врет.
Как по сигналу, я наклоняю ноут, чтобы они увидели мои брюки, и хохот подымается такой, что динамики трещат и шипят. Я тоже смеюсь и наливаю себе еще пива. В магазине приходится пить из красного пластикового стаканчика. То и дело я бросаю взгляд на дверь, и кинжал страха пляшет напротив моего сердца, но адреналиново-алкогольный буфер смягчает уколы. Никто не придет.
Никогда
Я вступаю в разговор с приятелем Кэт по имени Тревор, тоже из Гугла, и сквозь мою защиту проникает кинжал совсем другого рода. Тревор заводит длинный рассказ о путешествии в Антарктиду (кто вообще ездит в Антарктиду?), и Кэт наклоняется к нему. Как будто бы ее прямо притягивает, но, может, это просто ноут стоит под углом. Мало-помалу другие слушатели рассасываются, и Тревор фокусируется на одной Кэт. У нее светятся глаза, и она постоянно кивает.
Эй, да ладно. Ничего особенного. Просто интересная история. Она чуток под мухой. Я чуток под мухой. Хотя я не знаю, под мухой ли Тревор, и…
Звякает колокольчик. Я вскидываю глаза. Черт. Это не одинокий ночной прохожий, на которого можно просто не обращать внимания. Это из клуба: мисс Лапен. Единственная женщина (известная мне), которая берет книги из Дальнеполочного фонда, и сейчас она протискивается в магазин, прижимая к себе, будто щит, объемистый ридикюль. В шляпке у нее торчит павлинье перо. Это что-то новенькое.
Я пытаюсь заставить свои глаза смотреть в разных направлениях и сфокусировать один на Лапен, а другой на экране ноута. Не выходит.
– Здравствуйте, добрый вечер, – говорит она.
Голос у Лапен – будто старая кассета, пленка на которой растянулась, отчего звук плывет и все время меняет высоту. Рукой в черной перчатке она поправляет перо на шляпке, а может, просто проверяет, не отвалилось ли оно. Потом вынимает из сумки книгу. Она возвращает Бернса.
– Добрый вечер, мисс Лапен! – отвечаю я не в меру громко и торопливо. – Что вам принести?
Я думаю, не запустить ли мой жутковатый прототип, чтобы узнать имя ее следующей книги, не дожидаясь ответа, но экран у меня занят.
– Что ты сказал? – булькает голос Кэт. Я отключаю звук на ноуте.
Лапен ничего не замечает.
– Ну, – говорит она, подплывая к стойке. – Не знаю, как это произносится, но, предполагаю, Пар-зи-би или, может быть… может, Пра-зинки-блинк…
Издевается, не иначе. Я очень стараюсь передать буквами то, что она говорит, но в базе таких имен не обнаруживается. Пытаюсь применить другой набор фонетических допущений. Не, бесполезно.
– Мисс Лапен, – спрашиваю я, – как это пишется? – Ох, Пи, Би, еще Би, Зи, Би, нет, простите, Уай… Вы – надо мной – издеваетесь.
– Опять Би, тут только одна Би, Уай, нет, то есть да, Уай…
База данных выдает: Пржибылович. Да это просто смешно.
Я торопливо карабкаюсь по стремянке, выдергиваю с полки Пржибыловича так
Я заворачиваю книгу, Лапен подает мне карту – 6YTP5T, – а после этого плывет к одному из передних низких стеллажей, с обычными книгами. Только не это.
Тянутся секунды. Лапен движется вдоль полки с табличкой «Любовные романы», павлинье перо покачивается, когда она поворачивает голову, читая надписи на корешках.
– Вот! Наверное, я возьму еще и эту, – объявляет она наконец, возвращаясь с ярко-красным томом Даниэлы Стил. Еще примерно три дня она ищет чековую книжку. – Значит, – копается она, – тринадцать, ну-ка, посмотрим, тринадцать долларов и сколько центов?
– Тридцать семь.
– Тринадцать… долларов…
Лапен убийственно медленно ведет пером по бумаге, но, должен признать, почерк у нее безупречный. Четкий, округлый, почти каллиграфический. Она разглаживает чек и подписывается: «Розмари Лапен».
Подает его мне, заполненный, и в самом низу бланка строчка мелким шрифтом сообщает мне, что Лапен состоит в членах кредитного общества «Телеграф-Хилл» с – ого! – 1951-го года.
Боже. Почему я злюсь на старушку из-за собственной придури? У меня внутри что-то смягчается. Маска спадает, и я улыбаюсь Лапен – искренне.
– Доброй ночи, мисс Лапен, – говорю я. – Заходите почаще.
– О, я работаю на предельной скорости, – отвечает она и тоже наделяет меня дружеской улыбкой, от которой ее щеки округляются, как бледные сливы.
– Festina lente.
Она сует свое Дальнеполочное сокровище в сумку вместе с постыдным удовольствием. Они торчат наружу: тускло-коричневое и вопиюще-красное. Дверь звякает, и Лапен с ее павлиньим перышком исчезают.
Посетители иногда говорят эти слова. Они говорят:
Festina lente.
Я кидаюсь к экрану. Включаю звук; Кэт и Тревор по-прежнему увлеченно болтают. Он теперь рассказывает про другое, про экспедицию с целью ободрения каких-то впавших в депрессию пингвинов, и история, видимо, уморительная. Кэт смеется. Из динамиков льется ее заразительный смех. Тревор, очевидно, самый умный и обаятельный мужик во всем Сан-Франциско. Оба сейчас вне поле зрения камеры, и, я думаю, она прикасается к его руке.
– Эй, ребята, – зову я. – Ребята!
До меня доходит, что они меня тоже заткнули.
В один миг понимаю, какой я дурак, и ясно вижу, насколько ужасной была эта идея. Весь смысл попасть домой к Кэт на вечеринку был в том, чтобы я был парнем, который рассказывает смешную историю, и чтобы именно моей руки она касалась. В этом свете, фокусы с телеприсутствием не имеют никакого смысла, и все там наверняка хихикают надо мной и корчат ноуту рожи вне поля зрения камеры. Мое лицо пылает. Видно ли это им? Приобрел ли я на экране странный красноватый оттенок?