Кругосветка
Шрифт:
— Дорого! — заметил Козан.
— Дорого ли, дешево ли — деньги уплачены. Я сам видел, как Пешков отдавал ему из руки в руку, да еще с таким сиянием в лице, словно наследник, и доктор ему сказал, что богатый дядя к утру умрет.
— Мое сияние имело другие корни! — возразил Пешков.
— Все равно. Мы с Васей Шихобаловым истратили у Егорова и Ленца три рубля восемьдесят три копейки.
— А вы еще пиво пили в кафедралке на общие деньги, — донес на меня Шихобалов.
— Растрата! — Алексей Максимович покачал головой.
Глава восьмая
На меня — такова судьба многих финансистов — обрушилось все: обвинения, клевета, насмешки.
— А еще говорил Алексею Максимовичу: «Отдай мне деньги, ты плохой кассир!» — напомнил Абзац эпизод минувшего дня. — Да еще пиво!
— Товарищи, «клянусь последним днем творенья» у меня в кармане был свой пятачок.
— У нас своих денег нет. Все общее, — погрозила мне пальцем Клоунада. — Мы все свои деньги вам вручили.
— А он пиво пить!
— Нехорошо, Вася. Ты попрекаешь меня кружкой пива, а сам съел с четырех тарелок горох моченый, сухари черные, круто посоленные, три мятных пряника воблы кусок…
— Воблы не было!
— Ага! А горох? Сухари ел? Пряники ел? Вася потупился.
— И вот этот человек, съевший сухари, пряники моченый горох и не съевший воблы только потому, что ее не было, — а все входило в цену пятачка, — осмеливается кидать мне в лицо тяжкое обвинение. А сам он? Не он ли виноват в том, что мы купили эту банку с золотыми рыбками? Вот оно — вещественное доказательство. Мы потерпели крах, почему же я один должен нести ответ за все ваши безумства?..
— Ты прямо Плевако, — похвалил Пешков, — тебе в адвокаты идти, а не в инженеры…
Я пропустил мимо ушей язвительное сравнение меня с знаменитым судебным оратором, московским златоустом, хотя оно мне льстило.
— Я обрушу теперь свои молнии, или, лучше сказать, перуны, на самого Пешкова. Кто, если не он, наш, так сказать, отец, устроил этот безумный пир, радуясь возвращению блудного сына, и тем самым нанес непоправимый, последний удар нашей кассовой наличности?!
Алексей Максимович тоже потупился.
— Будем откровенны. О вы, лицемеры! — гремел я. — Вы делаете вид, будто поверили, что стерлядь мы наудили. Вот вам свидетельница: Маша знает, что Пешков (мы-то с Машей возражали!) купил стерлядей у рыбаков на три рубля. Три рубля, товарищи! Вдобавок он привел с собой кота, который сейчас опять подбирается к колбасе…
— А между тем чего было проще? — продолжал я свою защитительную речь. — Стоило только дождаться вашего богатого улова — вон он висит и качается от ветра на кукане — и сварить уху из рыбы, добытой честным товарищеским трудом. Уха из ершей, по справедливому замечанию нашего юбиляра Батька, не менее вкусна, чем уха из стерлядей, сомнительно приобретенных. Ага! Я слышу, у Козана заурчало в животе — это у него заговорила совесть… Да-да! Уху вы все ели, и, стало быть, все виноваты.
— Ах! — воскликнула Маша.
Восклицание Клоунады относилось не ко мне, а к коту: он-таки подобрался к колбасе.
— Маша, смотри за котом!
— Я обещал быть кратким, жестоким, ясным и держу свое обещание. И теперь бросаю огненную стрелу в нашу Машу, явно
— В чем же я-то провинилась? Или уха нехороша была?
— Вина твоя не в ухе. Я видел, что она хороша. Пешков и я ее даже не попробовали, но не ты ли положила перед Пешковым две ложки? Что ты этим хотела сказать? Ясно. Ты хотела сказать: «Алексей Максимович, вы не потому купили рыбы, что хотели приветствовать возвращение блудного сына, вам самим стерляжьей ушицы захотелось… Ну и возите уху сразу двумя ложками, правой и левой рукой»… И что же мы видели? Я отдаю должное чуткой совести Пешкова: он не прикоснулся к ложкам — он сразу понял Машин намек, и совесть в нем заговорила раньше, чем в любом из нас. Но мы здесь никого не судим, а обсуждаем создавшееся положение. Ага! Вот, вижу, вы все повеселели: все-де уху ели, все и виноваты.
— А вас завидки берут?
— Не скрою — да. Ау! Ухи нет, но не в этом дело. Все это поэзия, а вот суровая проза: у нас нечем заплатить мужикам за перевоз лодки из реки Усы в реку Волгу на меридиане села Переволока… В кассе у меня сорок семь копеек серебром.
— Ах! — воскликнула Маша.
— Ох! — вздохнул Стенька.
Козан внес предложение:
— Мы перетащим лодку сами, своими руками.
— Пять верст, милый, да в гору высотой, пожалуй, сажен в пятьдесят!..
— Трудновато! — подтвердил Пешков.
— Невыполнимо! Однако я и это допускаю. Безумство? «Безумство смелых, вот мудрость жизни». Так? Есть, однако, другое препятствие.
— У него вечно препятствия! — ехидно заметила Маша.
— Препятствия видеть не мешает, иначе можно копнуть носом и понюхать, чем земля пахнет!
Пешков стал на мою сторону, что меня окрылило, и я продолжал:
— Допускаю: мы своими руками перетащим лодку через горы. Сколько времени займет этот геркулесовский подвиг — это я опускаю. Словом, лодка наша спущена у Переволоки в Волгу. И нам после того до Самары идти против воды еще верст восемьдесят…
— Сильно преувеличено… Почти вдвое, — поправил меня Алексей Максимович.
— Пусть так. Но нам угрожает голод. Я был уверен, что наше довольствие в верных руках. Однако половину колбасы наша хозяйка скормила коту. Остальное кот опоганил. Я вижу, что Абзац уже доедает свою булку… Каковы же наши ресурсы? Завтра мы еще будем хлебать прекрасную уху из ершей нынешнего улова. Котелок у нас есть. Но согласитесь, что трех арбузов («Мы их съедим и не заметим», — вставил Пешков), десятка воблы и что осталось хлеба, при наличности в сорок семь копеек, — мало! Мы не можем продолжать кругосветку!
— Все? — глядя на меня горящими глазами, выдохнула Маша.
— Все! — подтвердил я. — Чего же больше?
— Пусть Батёк скажет. Вот! — Маша указала на Батька.
Тот сидел, погруженный в глубокую думу.
— Подбросьте в костер дров! — приказал Пешков. — Чтобы ярче пылал огонь! Осветим полным светом лицо нашего юбиляра!..
Огонь весело запылал, раздуваемый ветром.
— Ну, Петя… — поощрил Батька Алексей Максимович.