Крушение антенны

Н. ОГНЕВ

КРУШЕНИЕ АНТЕННЫ

А.М. Зайцеву

Глава стремоуховская.

МЕРИН ХИТРЕЙ.

(О том, как Иван Петров Стремоухов не захотел быть бараном.)

4 Ав. 914 г. 12 ночи.

Марсельезу я не пелъ а немцевъ долой кричалъ у сербскаго посольства зачто меня назвали бараномъ и велели кричать долой Австрию Я хотелъ было объяснить что не Австрия молъ виновата а больше немцы но в ето время какой то хлюстъ меня порядочно толкнулъ и сказалъ что я баранъ и ничего не понимаю. Были и такие бараны которые кричали долой Сербию но такимъ затыкали моментально ротъ было

ето 16-го июля я былъ изрядно выпивши и стехъ поръ маковой росинки небыло ворту до 2-го Августа а 2-го вечеромъ нашелся одинъ добрый человекъ разыскать выпивки и нашелъ какого то собачьяго пойла точно названия незнаю вроде кюмель-дюпель чтоль хорошо незнаю стоитъ онъ не въ военое время 65 а заплатили мы 1 р. 40 к. и велели намъ еще приходить но я решилъ пойти в Аптеку купить цытрованили. вчера одинъ носачь знакомый моимъ хозяевамъ приносилъ бутылку коньяку зимулина но нечисто переправилъ на ярлыке стоимость изъ цыфры 3 зделалъ 8 а изъ одного 2 и хоть и хотелось выпить но бараномъ быть незахотелъ Война мне уже давольно таки надоела куда ни придешъ все провойну говорятъ живутъ больше слухами нежели газетами. Хорошо бы теперь уснуть недели на две а потомъ проснуться и купивъ газету прочитать

(Разгромъ Германской армии Германский флотъ лишенъ рокировки матъ близокъ)

Пишутъ ли у васъ тамъ какие утки какъ вотъ на етомъ листочке газеты которую здесь 2 дня печатаютъ

(Вырезка из газеты):

ЗАЯВЛЕНИЕ ГЕНЕРАЛА РЕННЕНКАМПФА.

"Ран. Утру" телеграфируют, что генерал Ренненкампф, уезжая из Вильны, заявил: "Отсеку себе руки, если в течение полугода не донесу о взятии Берлина".

Не писалъ я потому что со дня на день собирался удирать ксебе вдеревню то послучаю забастовки нанашемъ заводе и потомъ войны. Немцевъ унас уволили остались полунемцы Досвидания наша беретъ не смотря на слухи что у нашихъ рыло вкрови А я теперь переехалъ живу не в Петербурге а въ Петрограде.

И. Стремоуховъ.

Теперь - рассказ:

Сергеичев помирал трудно и долго, тяжко раскарячив ноги. Положили его у окна, все просил свежего духу. Сергеичева старуха, Настя, плакала за печкой тихо, по-старчески. Деревенский председатель, Малина Иваныч, вошел в избу, сел, закурил. Спохватился, погасил курево о подошву валенка: и так воздух наперделый.

– Говорил я тебе, Власуха, не гоняйси за девками. А ты все гоняисьси да гоняисьси. А? Власух!

Сергеичев растопырил белесый рот, стал цеплять воздух зубами, руки заскребли по подстилке.

Грикуха, сын, как стал с утра посреди избы, упершись макушкой в потолок, так все и стоял; неподвижно смотрел на отца белыми матреньими глазами.

– Посылали за попом-то, Насть?
– скучно спросил Малина Иваныч и вдруг хлопнул по желтому, пахучему тулупу: - Власух, а Власух! А советску власть сшибать собиралси? Вставай, штоль? Сшибем - не житье, малина будет, а? Вла-сух!

Сергеичев икнул предсмертно, и председателю стало скукотно и тяжко; встал, вышел на волю. Здесь, на морозе, томились, но в избу не входили, страшно: Сергеичев был колдун.

Всем известно было, что помирает Сергеичев от сердечной водянки; сердце, будто бы, распухло и налилось водой. Это сказал

не доктор - до доктора много верст, никем не меренных - это сказал Шкраб. На горбачевский хутор, в колонию к Шкрабу стали ходить лечиться с тех пор, как он дал бабке Пыхтелке пилюль от животного перебоя задором; пилюли не помогли; но, ведь, это давно известно, что не всякое лекарство помогает, тем более - по кучевлянским болезням; а болезни у кучевлян особые:

Черная тырьва.

Попрыгун.

Репей в мозгах.

Волосень.

Нутряная глиста.

Родимчик.

Конский чох.

Есть еще болезнь бардадым, но про нее на людях не выражаются; а почему не выражаются - сглазу боятся. Про болезнь сердечную водянку и слыхом не слыхано. Сергеичеву болезнь об'ясняли так: раньше был ломовым в городе; надорвался; приехал в деревню, стал колдуном, спутался с ненашими, служил им верой и правдой; а потом захотел взять над ними силу, - ненаши и припомнили ему ломовой надрыв.

– Ну, что? Как?
– подскочила к председателю Пыхтелка.
– Дышит ощо?

– Ощо-ощо! Пай, самогон кури скореича. Икает.

А Пыхтелка, когда вино было открыто - все, бывало, пых-пых-пых, - в кабак, за вином. Принесет двадцать косух, припрячет в клеть и ждет, аки паук: какая-такая муха перьвая в сети залетит. Закрыли вино, а у Пыхтелки - ханжа готовая. Закрыли ханжу - самогон стала курить. На все у Пыхтелки ответ припасен. Продовольствие пыхтелкино - кровь людская.

Стояли по-двое, по-трое, толкался шопот:

– Вот, - колдун-колдун, а к ответу и его тянут.

– Да хто тянет-то?

– Бог.

– Чорт.

– Ни черта вы не понимаете, как вижу, - важно сказал Малина Иваныч. Ни бог, ни чорт, а полукрест.

– Эт-то, сталбыть, где же полукрест, Малина Иваныч, - робко зашептала Пыхтелка.
– Про полукрест ощо не слыхано.

– Ощо-ощо! Крест - видала?

– Ды... госссподи ж, батюшка, царица небесная... ды... неужли ж нет?

– А леший тебя знает, может и ты с нечистым спуталась. Где крест, покажи.

В стороне загрохотала безотцовщина, держалась отдельно, кучкой, - Малину Иваныча все же побаивались: председатель.

– Хи-хи-хи.

– Хррры... х. Пыхтелка крест показывать будет.

– Ррробя, не зевай, вылупливай зенки.

– Ну, вы, цыть, - огрызнулся Малина Иваныч.
– Што, всамделе: человек помирает, а они в смехи.

– Во-отын, батюшка, трисвятая богородица, - закрестилась Пыхтелка на дальнюю церковь в селе.
– Во-отын, спаситель наш, спасе-Христе-боже.

– Стало, ты крест знаешь, - подтвердил Малина Иваныч.
– Так. Ну, а там, гляди, что?

И пхнул рукой в сторону колонии, горбачевской дачи. Дача запуталась в лесах, в оврагах, словно паутиной ее оплело кружевом осинника и темными пятнами елей. Из Кучевки виднелась только крыша, - зеленая, острая, а за крышей впивалась в небо тонкой и хрупкой буквой Т - радио-мачта, антенна.

– Ну, и штож такоя таперь будет, родненький?
– зашептала Пыхтелка, ето таперь к чяму жа?

– К чяму жа, к чяму жа! Это и есть полукрест, - хмуро ответил Малина Иваныч.
– Противоцерковная вещь.